Утопленница

Я завязывала шнурки на теннисных туфлях, когда она спросила, не голодна ли я и, может, мне стоит позавтракать перед отъездом. Я ответила ей, что нет, не голодна, хотя это было неправдой.

– Ты знаешь, где находится Мунстоун-Бич? – спросила она.

– Конечно, – кивнула я. – Я была там много раз. – Прогуляться по узкой полосе пляжа Мунстоун можно только летом; где-то до 1989 года он считался вотчиной нудистов, пока американские специалисты по рыболовству и дикой природе не объявили его убежищем для исчезающих ржанок. Поэтому с апреля до середины сентября гулять там, где гнездятся ржанки, запрещено. Это крошечные серо-белые птички с чёрными полосами на горле и между глаз. Они носятся по песку и склёвывают всё, что только можно съесть: червей, жуков и прочую живность.

– Значит, мы поедем на Мунстоун-бич. – А затем она рассказала о том, что случилось там двенадцать зим назад, когда неподалёку на мель сел буксир с баржей-цистерной. Из баржи в пролив Блок-Айленд и на пляж пролилось более восьмисот тысяч галлонов токсичного мазута. Баржа называлась «Нордкап», а буксир носил имя «Скандия», во время шторма они напоролись на скалистое мелководье неподалёку от берега. Водоёмы Трастом и Кард – два соляных пруда, граничащих с пляжем, – оказались безнадёжно отравлены, а пляж Мунстоун был усеян трупами десятков миллионов отравленных морских птиц, омаров, моллюсков и морских звёзд. Бесчисленное множество морских обитателей погибло, а их трупы выбросило на берег. Людям удалось спасти часть птиц. Но отравленного омара спасти невозможно.

Ты не знаешь, как приятно, как занятно…

– Это была бойня, – произнесла Ева, в её голосе отчётливо прозвенели горькие нотки. – Оно не забывает такие вещи. Наверное, люди могут забыть. Возможно, птицы и моллюски возвращаются, и никто не рассказывает туристам о произошедшем. Но море помнит. Память моря охватывает целые зоны вечности.

Я рассказала ей, как в детстве нашла окаменелого трилобита на острове Конаникут.

– Однако он оказался каким-то рыхлым, потому что сланцевая глина метаморфизировалась, превратившись в кальций… – Тут я поняла, что заболталась, и замолчала.

– Я пела ради себя, – произнесла она, и я села на кровать, наблюдая за игрой имбирного света на её лице. – Я пропела о тебе, позволив вырваться наружу твоей собственной песне. Я сдержала своё обещание.

– Думаешь, она ждёт? – спросила я. – Я имею в виду, твоя мать. – Она оставила мой вопрос без ответа. Мне захотелось сказать ей, что я люблю её. Я хотела умолять Еву остаться со мной навсегда, окутать меня её батипелагическими[131] мечтами, на которые она позволила мне взглянуть лишь краем глаза. Чтобы она научила меня своим метаморфозам и я тоже могла бы так же свернуться кольцами, взирая на мир чёрными акульими глазами. «Пожалуйста, научи меня своему колдовству, – мысленно взмолилась я, – чтобы я тоже могла призывать анемонов и крабов, осьминогов и морских звёзд. Оставайся навсегда, стань моей сестрой, моей возлюбленной, моей наставницей, чтобы я могла окончательно и бесповоротно в тебе раствориться». Мои мысли сияли, словно восходящее солнце, и она их услышала. Или просто догадалась.

– Нет, – прошептала она. – Я отдала тебе столько, сколько смогла.

Именно тогда мне вспомнились мои июльские сны о пляже Мунстоун, в которых я танцевала в хороводе под «Морскую кадриль», пока Ева играла на скрипке. Но я оставила их при себе. Я прошла в ванную, почистила зубы, попшикалась дезодорантом и сходила по малой нужде. Собственное отражение в зеркале на дверце аптечки меня удивило, но не сильно. Я похудела, кожа приобрела землистый оттенок, а под глазами появились тёмные круги.

«Что ж, невелика цена», – мысленно усмехнулась я.

– Всё, можно ехать, – объявила я, вернувшись в спальню. Ева всё ещё стояла у окна. Наконец она отвернулась от света нарождающегося дня. Мне кажется, она сказала что-то об Аокигахаре Дзюкай, но очень тихо, а я не стала переспрашивать.

Мы вышли из дома, сели в машину и выехали из города, где я сразу свернула с Брод-стрит на шоссе I-95 в сторону Саут-Каунти. Мне пришлось найти свои солнцезащитные очки, так сильно палило слева яркое утреннее солнце. День выдался ясный, небо было, как всегда, бездонно-синее, без малейшего намёка на облака. Ева нашла радиостанцию, играющую классическую музыку, и…

– Не останавливайся, – напомнила Имп.

МАТЬ твоя спит на дне морском,
Кораллом стали кости в НЕЙ,
Два перла там, где взор сиял,
ОНА не исчезлА и не пропалА.
Но пышно, чудно превращенА
В сокровища морские ОНА[132].