Утопленница

– Вы не будете возражать, если я запишу наш разговор на плёнку? – спрашиваю я, открывая портфель, и она какое-то время смотрит на меня, словно не вполне понимая мой вопрос. Поэтому я достаю крошечный цифровой диктофон «Олимп» и подношу его к ней поближе. – Хотя на самом деле ему не нужны кассеты с плёнкой, – добавляю я.

– Я не против, – соглашается она. – Должно быть, так намного проще, чем пытаться вручную записывать всё, что говорит ваш собеседник.

– Намного, – киваю я и включаю диктофон. – Конечно, мы в любое время можем его выключить. Просто скажите, если потребуется. – Я кладу диктофон на стол, рядом с ножкой лампы-стрекозы.

– Как предусмотрительно, – улыбается она. – Очень мило с вашей стороны.

И тут меня осеняет, насколько она, как и её квартира, отличается от того, что я ожидал здесь обнаружить. Ничего похожего на «Бульвар Сансет», с Нормой Десмонд[57] и шаркающей компанией её «восковых» знакомцев. В этой старухе нет ничего гротескного или готичного – ни капли той самой пресловутой «голливудской готики». Несмотря на возраст и разрушительные последствия прожитых девяноста четырёх лет, её зелёные глаза остаются по-прежнему яркими и живыми. Ни голос, ни руки у неё не дрожат, и лишь старая инвалидная коляска символизирует собой признак старческой немощи. Она сидит очень прямо и во время разговора так двигает руками, словно её переполняют больше энергии и возбуждения, чем можно передать словами. Макияж у неё скромный – слабая полоска бледной помады и немного румян на высоких скулах, – а длинные седые волосы заплетены в косу. В ней ощущается какая-то лёгкая грация. Разглядывая её в свете, исходящем от лампы со стрекозами и проникающем в единственное окно, мне приходит в голову, что она демонстрирует мне своё подлинное лицо, а не какую-то маску фальшивой юности. Лишь желтоватые зубы (или зубные протезы) выдают хоть какой-то намёк на разрушительную работу времени, которую я предполагал увидеть и теперь стараюсь не обращать на неё внимания. В самом деле, если бы не затхлый воздух квартиры и давящая жара, было бы довольно приятно посидеть здесь с ней и поболтать.

Я достаю из портфеля стенографический блокнот, но затем закрываю его и кладу на пол у ног. Я объясняю ей, что подготовил заранее не так уж и много вопросов, поскольку предпочитаю, чтобы интервью проходило более естественно, будто обычный разговор, и это ей, кажется, импонирует.

– Я не занимаюсь обычными интервью, – продолжаю я. – В них есть некий элемент натянутости. Их обычно проводят журналисты, слишком озабоченные собственной повесткой.

– Значит, вы считаете себя журналистом? – спрашивает она, и я отвечаю ей, что да. – Что ж, давненько я этого не делала, – отвечает она, поправляя юбку. – Надеюсь, вы поймёте, если я буду слегка путаться в показаниях. Мне нечасто приходится рассказывать о событиях тех дней или его картинах. Все это было так давно.

– И все же, – произношу я, – у вас должны сохраниться приятные воспоминания.

– Правда? – ухмыляется она и, прежде чем я успеваю придумать ответ, продолжает: – От прошлого остаются лишь воспоминания, молодой человек. Да, большинство из них не так уж плохи, а некоторые даже довольно приятны. Но есть много вещей, которые я пыталась забыть. Впрочем, так живут все, не правда ли?

– В некоторой степени, – уклончиво отвечаю я.

Она вздыхает, как будто я ничего не понимаю, и её взгляд останавливается на картине, висящей на стене позади меня. Я не обратил на неё особого внимания, когда садился в кресло, но теперь поворачиваю голову, чтобы разглядеть получше.

– Это один из оригиналов? – живо спрашиваю я, она согласно кивает в ответ, перестав улыбаться, а затем указывает на картину с русалкой.

– Да, – вздыхает она. – Единственный, который у меня есть. О, у меня есть несколько литографий. А ещё репродукции или фотографии всех остальных, но это единственный подлинник, который у меня есть.

– Как красиво, – произношу я, и это вовсе не пустая лесть. Картины с русалками – причина, по которой я приехал в Нью-Йорк и выследил её до безвкусной маленькой лачуги неподалёку от реки. Мне уже доводилось рассматривать другие оригиналы этой картины вблизи, но впервые это происходит за пределами музейных стен. Один из них висит в Ньюпорте, в Национальном музее американской иллюстрации. Я видел его, а также тот, что выставлен в Художественном институте Чикаго, и ещё один, с той же самой русалкой, в коллекции Общества иллюстраторов здесь, на Манхэттене. Однако задокументировано их более тридцати, и большую часть я рассматривал только в книгах и каталогах. Честно говоря, мне интересно, насколько широкие массы осведомлены о существовании этой картины и как давно кто-то, кроме позировавшей художнику модели, сидящей здесь в инвалидном кресле, ею восхищался. Я прочитал все сохранившиеся дневники и переписку художника (в том числе и письма к его модели), поэтому знаю, что существует ещё как минимум десять картин с русалками, которые остаются неучтёнными. Предполагаю, что этот экземпляр – один из них.