Утопленница

– Вау, – выдыхаю я, не в силах отвести взгляд от картины. – То есть я хотел сказать: это потрясающе.

– Знаете, это последняя картина из тех, что вышли из-под его кисти, – печально произносит она. – Он хотел, чтобы она осталась у меня. Если бы кто-то предложил мне миллион долларов, я бы всё равно с ней не рассталась.

Я смотрю на неё, потом снова перевожу взгляд на картину.

– Скорее всего, вам предложат десять миллионов, – говорю я, и она смеётся. Её смех легко спутать со смехом гораздо более молодой женщины.

– Сколько бы мне ни предложили, это ничего не изменит, – отсмеявшись, произносит она. – Это его подарок, и я никогда с ним не расстанусь. Никогда. Он назвал эту картину «К берегу от Китового рифа», и это была моя идея – название, я имею в виду. Он часто просил меня их придумывать. По крайней мере, половину названий для него придумала я. – Это я уже знал из его писем.

Картина представляет собой большой узкий холст в резной раме, четырёх футов в высоту и два фута в ширину – на самом деле для этой стены она несколько великовата. Рама тёмного цвета, словно красное дерево, хотя я уверен, что сделана она из гораздо более дешёвого материала. В некоторых местах, где лак поцарапан или сколот, заметно просвечивающее сквозь тёмный лак светлое дерево. Но я не сомневаюсь, что картина подлинная, несмотря на многочисленные композиционные отклонения, которые сразу бросаются в глаза любому знакомому с серией, посвящённой русалкам. Например, вопреки обычному подходу художника, сирена помещена на переднем плане и несколько справа. Что более важно, она смотрит в сторону от зрителя. Выныривая среди бурных волн, она раскинула руки в стороны, как бы говоря: «Позволь мне тебя обнять»; длинные волосы развеваются вокруг неё, словно густые водоросли, а взгляд русалки обращён к берегу, где на гранитном мысе виден белый маяк. Скалистая береговая линия кажется мне знакомой, это явно какое-то дикое место где-то в Массачусетсе, Мэне или на Род-Айленде. Зритель может обмануться, решив, что это всего лишь очередная картина с изображением плывущей в море женщины, поскольку она едва высовывается над линией воды. Её можно было бы принять за самоубийцу, бросающую последний взгляд на неровную линию берега, прежде чем уйти под воду. Однако если приглядеться, на её руках можно безошибочно заметить пятна красно-оранжевой чешуи, а в путанице чёрных волос застрявших там морских обитателей: крошечных крабов, хрупкие звёздочки, извивающихся странных океанических червей и какую-то задыхающуюся пучеглазую рыбу, жадно хватающую ртом воздух.

– Это была его последняя работа, – вновь повторяет она. Мне трудно оторвать взгляд от картины, и я начинаю прикидывать, не разрешит ли она мне сделать несколько снимков, прежде чем мы распрощаемся.

– Её нет ни в одном из каталогов, – замечаю я. – Ни в его бумагах, ни в посвящённой ему литературе о ней не упоминается.

– Нет и не может быть. Это был наш секрет, – гордо отвечает она. – После всех лет совместной работы он хотел подарить мне что-то особенное, поэтому написал её последней и никогда не показывал публике. Я вставила её в раму, когда вернулась из Европы в сорок шестом, после войны. Годами она лежала в картонной тубе, свёрнутая и укутанная в муслин, на верхней полке в шкафу у одной моей подруги. Она тоже хорошо его знала и очень им восхищалась, хотя я никогда не показывала ей эту картину.

Наконец мне удаётся отвести взгляд от холста, и я поворачиваюсь к женщине, выпрямившейся в инвалидном кресле. Она выглядит очень довольной моим удивлением, и я задаю ей первый вопрос, который приходит на ум.

– Кто-нибудь ещё её видел? Я имею в виду, кроме вас двоих и меня?

– Конечно, – кивает она. – Эта картина висит там последние двадцать лет, и время от времени ко мне приходят гости. Я же не отшельница какая-нибудь. По крайней мере, пока ещё нет.

– Мне жаль. Я не это имел в виду.

Она продолжает смотреть на картину, и у меня создаётся впечатление, что она давно вот так не останавливалась, чтобы внимательно её рассмотреть. Как будто она только сейчас её заметила и, вероятно, никак не может вспомнить, когда в последний раз ею любовалась. Конечно, ведь это элемент её повседневного пейзажа, ещё одна составляющая захламлённого реликвария её квартиры. Но, как и в случае с лампой со стрекозами от «Тиффани», подаренной ей неким забытым драматургом, я подозреваю, что она редко уделяет ей особенное внимание.