Утопленница

Абалин хотела сначала посмотреть на динозавров, что мы и сделали, а потом прошли узкими коридорами, заставленными сотнями побитых молью чучел птиц, рыб и рептилий, застывших в таких позах, словно они живые. Абалин призналась, что никогда особо не интересовалась музеями, хотя в детстве побывала в двух или трёх в Нью-Йорке и Филадельфии. Она рассказала мне о Музее Мюттера, который, по её словам, является одним из самых странных мест на земле. Я там никогда не была, но по её описанию выходило именно так. Это медицинский музей, забитый фрагментами злокачественной плоти разных очень известных людей, деформированными плодами нерождённых младенцев в банках (она научила меня слову «тератология»[59]) и старинными восковыми анатомическими моделями. Мы присели на скамейке под скелетом кита (Balaena australis), и Абалин рассказала мне, что однажды видела череп женщины, у которой изо лба торчал рог.

Когда никто из посетителей на нас не смотрел, мы целовались, хотя все эти слепые стеклянные глаза продолжали сверлить нас взглядами. Я пробовала на вкус её губы в этом безмолвном реликварии.

Думаю, это был один из лучших дней, которые мы когда-либо проводили вместе. Будь моя воля, я бы спрятала его между страницами вощёной бумаги, словно бутон розы или четырёхлистный клевер, если бы обладала знанием, как улавливать и удерживать воспоминания подобным образом. Но у меня его нет. Знания, я имею в виду. Поэтому воспоминания испаряются без следа. С того дня у меня не осталось фотографий. Зато хранится странная маленькая пластиковая бирка, которую мне вручили в знак оплаты за вход. Она валяется у меня где-то в коробке. Сразу после ухода Абалин и исчезновения Евы (первого и второго) я иногда доставала эту бирку, чтобы поносить.

На обратном пути в Провиденс я задремала. Мне всегда нравилось спать в поездах. Монотонный стук стальных колёс по рельсам меня убаюкивает. Я прислонилась к Абалин и заснула, а она разбудила меня, когда мы уже въезжали на станцию.

Мне захотелось написать что-нибудь о том дне, потому что, хоть я и не помню, когда это точно было, тем летом он стал нашим последним нормальным днём. Это был последний день, когда я почти уверилась, что мы с Абалин со всем справимся. Как говорится, затишье перед бурей; иногда мы используем затёртые клише, потому что не можем подобрать лучших слов. Будь что будет. Если позднее мне удастся рассказать историю с ноябрьской волчицей Евой, в той версии у нас с Абалин будет гораздо больше счастливых дней, чем в этом, первом, варианте моей истории с привидениями.

Абалин приготовила на ужин спагетти с соусом «Маринара», и мы сели смотреть мультики.

Где-то за полночь я ощутила сонливость и принялась рассказывать ей истории о своём детстве: о моей матери, бабушке и засранце-отце. Я пообещала показать ей свой список «Как должен умереть мой папочка» (правда, в итоге так этого и не сделала). Она нашла идею подобного списка очень забавной. Я спросила её, почему, поскольку никогда не считала это смешным, и честно ей в этом призналась.

– Извини, – сказала она. – У меня тоже хватает историй про собственного Кошмарного папочку. В какой-то момент мне пришлось запретить им меня донимать и попробовать с иронией взглянуть на то, насколько всё это было ужасно и по-идиотски. И остаётся таким. Ну, ты понимаешь. Я имею в виду, что он всё ещё жив.

– И мой, возможно, – ответила я. – Понятия не имею. И не хочу знать.

– Молодец, – кивнула она и выключила телевизор прямо посреди эпизода «Рен и Стимпи»[60]. Абалин утверждала, что хороших мультфильмов не снимали с середины девяностых, и даже слышать не хотела о Губке Бобе. Я никогда не была большой поклонницей мультфильмов, поэтому не стала спорить. Отложив пульт в сторону, она сплела ноги в небрежной позе лотоса. Мы сидели на полу, потому что она утверждала, что смотреть мультики всегда нужно сидя на полу. Мы ели хлопья «Трикс», прямо из коробки, что, по словам Абалин, было ещё одной важной частью её ритуала просмотра мультфильмов.

Абалин рассказывала о своём отце, которого она называла Святым Граалем Придурков. По её словам, он заехал ей по лицу. Она показала мне шрам над левой бровью. – Это от его понтового перстака, – пояснила она. – Мама… она просто не принимала меня и сказала, что ей хотелось бы, чтобы я умер или вообще никогда не рождался. Мне тогда было шестнадцать лет, и в этот день я ушла из дома.

– И куда ты пошла?

– Туда-сюда, ночевала где придётся. Пару раз побывала бездомной, что оказалось не так плохо, как можно подумать. В любом случае это гораздо лучше, чем жить вместе со Святым Граалем Придурков и моей мамашей. На Федерал-Хилл есть старый склад, где я ночевала вместе с другими детьми. Мы попрошайничали, копались в мусорных контейнерах, проворачивали разные трюки и тому подобное. Чего мне только не приходилось делать, чтобы выжить! Позже дела немного наладились, когда я переспала с одним парнем и он попросил меня переехать к нему.

Я поинтересовалась, не тот ли это парень, который оплатил её операцию по смене пола.