Утраченная Япония

Я пишу до рассвета, и когда встаю поздно пополудню, вся комната завалена творчеством прошедшей ночи. Большинство работ неудачны, но я выбираю те каллиграфии, которые лучше всего отдают настроение минувшего вечера. Однажды летней ночью, лягушки на рисовых полях оглушительно квакали, а облака комаров и ночных бабочек врывались в ярко освещенную комнату. На следующий день я нашел только один иероглиф, достойный сохранения – иероглиф «ночь», размашисто написанный черной тушью. На всей поверхности бумаги были разбросаны мириады малюсеньких золотых и серебряных кандзи, которые в нескольких местах сливались с иероглифом «ночь». Эти малюсенькие знаки говорили: «лягушка», «ночная бабочка», «цикада» и «комар».

Великие каллиграфы прошлого тоже пили во время работы. Эта традиция тянется непрерывно с четвертого века, когда Ван Циши собрал друзей в Павильоне Орхидеи, где они писали поэмы, и пускали по речным волнам чарки с вином. Вино – прекрасный товарищ каллиграфии. Когда-то у меня была ширма Камеды Босая, ученого эпохи Эдо, расписанная с необычайной дикостью. Нормальные червячки кандзи превращались у него в угрей, безумно скачущих по бумаге. При последовательном разглядывании всех двенадцати панелей ширмы, было хорошо видно, что иероглифы все более искажаются по мере того, как Босай писал их справа налево, пока на последней панели его кандзи не стали похожими скорее на арабские знаки, чем на китайские. А в самом конце располагалась подпись: «Написано абсолютно пьяным старцем Босай».

Благодаря таким иероглифам, как на ширме Босая, мне удалось научиться тому, что можно было бы никогда не узнать, если бы я надеялся только на своих учителей. Например, во время охоты за каллиграфиями дворян куге я узнал, что когда-то существовал стиль, называемый «ваёо». Это означает «японский стиль», и его мягкие, плавные формы, которые появились во времена эпохи Хейан, стали основой стиля письма куге и самураев, из которого позже сформировался стиль, используемый сегодня в сумо и кабуки. В отличие от «караёо», «китайского стиля», используемого монахами и учеными, ваёо было мягким и женственным, абсолютной противоположностью того шрифта, которым Иккюу передавал дзенский коан. В течение нескольких веков ката (форма) окончательно сформировалась, и ваёо не разрешало каких-либо отклонений, или выражения собственного «Я» — оно было не портретом сердца, а отображением элегантного идеала. По этой причине, ваёо имеет много общего с театром но, где главной целью есть воплощение не человека, а «юуген», темной, загадочной красоты, выходящей за пределы личности.

С наступлением эпохи Мейдзи, школы исключили ваёо из учебной программы. Оно было слишком сильно связано со свергнутым классом самураев, и было слишком формализированным. Некоторые элементы стиля остались, но как художественный стиль ваёо умерло, и каллиграфия, которую мы видим сегодня – это караёо. Сегодня в японском обществе понятие «нечеловеческий» имеет негативный оттенок, хотя «сверхчеловеческий» мир покоя и элегантности, созданный каллиграфами ваёо, был одним из величайших достижений Японии. Китайцы, беспрестанно пробуя выразить свою индивидуальность, никогда не создали чего-то подобного.

Когда, уже будучи взрослым, я увидел первый раз оннагата в представлении кабуки, то испытал то же самое чувство танца, как тогда, когда ребенком рисовал корень «копьё». Танец кабуки – словно игра между инь и ян. Веер поднимается вверх перед тем, как опасть вниз, шея поворачивается влево, а стопы поворачивают направо. Когда гейша показывает что-то, она сначала направляет палец на себя, рисует круг, и лишь тогда показывает им наружу. И в этот же момент ее плечи поворачиваются в противоположном направлении. Именно эта гармония противоположностей приводит к тому, что танец кабуки является источником такого наслаждения. И то же самое чувство появляется во время написания каллиграфии.

Сегодня японцы учатся писать, чаще всего принимая формальную позицию сидя на пятках (сейза). Сейза не только неудобна, но еще и ограничивает диапазон движений, практически не позволяя телу двигаться. Я пишу, стоя у длинного стола, а когда занимаюсь каллиграфией с друзьями, то очень много двигаюсь. Я стою, присаживаюсь, хожу – каллиграфия рождается из этих движений. Я прекрасно понимаю, зачем Чжан Сю, художник времен династии Тан, мочил волосы в туши, и использовал собственную голову вместо кисти! Чжан Сю рисовал также листья лотоса, опуская в тушь собственные ягодицы, и усаживаясь после этого на бумагу, но с этим, возможно, он заходил слишком далеко.