Утраченная реликвия

- В чем дело? - хмуро осведомился гаишник, наклоняясь и всматриваясь в его лицо при неверных отсветах пламени. - Проезжайте, здесь нельзя стоять.

- Извини, командир, - слабым голосом проговорил Аверкин, - сейчас уеду. Сердце что-то прихватило... Не могу я на такие вещи спокойно смотреть. Сын у меня в машине разбился, вот с тех пор нервишки и шалят...

- Врач нужен? - сразу смягчившись, спросил мент.

Он был совсем молодой, и лейтенантские звездочки на погонах отнюдь не придавали ему солидности.

- Спасибо, сынок, - сказал Саныч, - не надо. Сейчас отпустит. Уже отпускает. Люди-то хоть спаслись?

- Да ты что, отец, смеешься, что ли? Машину на куски разорвало и метров на двадцать вокруг расшвыряло, а ты говоришь - люди... Они даже почувствовать, наверное, ничего не успели.

- Ай-яй-яй, - сокрушенно сказал Аверкин, глядя на огненный смерч, в самом сердце которого угадывались темные очертания чего-то угловатого, бесформенного, косо осевшего на правый бок и очень мало напоминавшего один из самых популярных и престижных в свое время джипов. На обочине, метрах в трех от "копейки" Саныча, валялось отброшенное взрывом колесо на литом титановом диске - скорее всего, запасное. Оно лениво и дымно горело, оранжевые язычки пламени воровато перебегали по черной рубчатой резине с крупной белой надписью "GOOD YEAR" - "хороший год", значит. - Ай-яй-яй, повторил Аверкин и расстегнул куртку, как будто ему не хватало воздуха.

- Вы точно в порядке? - спросил лейтенант, опять переходя на "вы". Аверкина всегда забавляла эта ментовская чехарда с личными местоимениями: некоторые, явно заученные на инструктажах в учебных классах, сугубо официальные фразы они украшали вежливым "вы", тогда как во всех остальных случаях жизни беззастенчиво тыкали любому, кто не являлся их непосредственным начальством.

- В порядке, - успокоил мента бывший майор. - Спасибо, лейтенант. Сейчас поеду. Так, говоришь, взорвалась машина?

- Экспертиза покажет, - сразу посуровев, ответил гаишник.

Аверкин не стал на него нажимать; даже этот последний вопрос, наверное, был лишним - уходя, лейтенант обернулся и бросил острый профессиональный взгляд на номер его машины. Майор закрыл дверь и опустил стекло.

Ночной воздух был сырым, прохладным и густо вонял соляркой, горелой резиной и раскаленным железом. В этом знакомом букете запахов Аверкину почудился не менее знакомый, памятный с войны запашок паленого мяса, но, вполне возможно, он был лишь плодом воображения. На приборной панели, на обивке салона и кожаной куртке Саныча дрожало текучее оранжевое зарево, черные тени кривлялись по углам тесной прокуренной кабины. Красная кнопка аварийной сигнализации размеренно вспыхивала и гасла, и каждая вспышка сопровождалась негромким щелчком: вспышка - щелчок, вспышка - щелчок...

Аверкин раздраженно хлопнул по кнопке ладонью, и эта выводящая из себя иллюминация погасла.

Он запустил не успевший остыть двигатель, включил указатель поворота и плавно тронул машину. Мимо медленно проплыла горящая запаска; чуть дальше прямо на асфальте валялась погнутая, с выбитым стеклом задняя дверь. В дымных отблесках пожара она казалась черной, но Аверкин знал, что на самом деле она темно-зеленая, потому что увидел знакомую неровную полосу протертой от грязи краски.

Он проехал мимо чадного погребального костра, обогнул пожарную машину, расчет которой без видимого энтузиазма поливал водой пылающий остов "черкана", переключил передачу и дал газ. За окном промелькнула последняя милицейская мигалка, дымно-оранжевый столб пламени переместился назад, заполнив собой зеркало заднего вида, постепенно уменьшился, превратившись в теплую искорку, и окончательно исчез, скрывшись за поворотом.

Аверкин свернул на первую попавшуюся проселочную дорогу, дал двадцать километров крюка по темным российским ухабам и вырулил на то же шоссе пятью километрами ближе к Москве. Пожара отсюда видно не было; впрочем, могло оказаться, что его уже потушили.

Майор опустил стекло, закурил сигарету и плавно утопил педаль акселератора: впереди, в Москве, его ждал Инкассатор. Ну, не то чтобы так уж и ждал, но Саныч предпочитал думать именно так. В конце концов, он впервые пожертвовал таким количеством своих людей ради обеспечения собственной безопасности; выражаясь военным языком, это было обыкновенное предательство, и кто-то должен был за него ответить.

- Ты мне за все заплатишь, приятель, - вслух произнес Аверкин, обращаясь к Инкассатору. - За все, понял? Пожалеешь, сволочь, что на свет родился...

Не прошло и часа, как впереди на темном бархате ночи зажглись электрические звезды Москвы. Искусственное зарево, разгораясь все ярче, заняло полнеба, погасив настоящие звезды, и Аверкин понял, что вернулся домой - в постылый, но все равно родной окоп на передовой линии невидимого фронта.

* * *