Утраченная твердь

Хэйзел не знала. Как‑то это запало ему в голову, сказала она себе, но не стала говорить вслух. Несмотря на все разговоры, мать не хотела об этом думать. Может матери легче верить в то, что ее сын был не в себе, а может наоборот — тяжелее. Ничего невозможно было понять ни по ее голосу, ни по лицу.

— Не бери на себя эту тяжесть. — взмолилась Хэйзел, — будет только хуже.

Чуть позже в кухню зашли Эдди и Герберт Катчен. Эдди заварила чай и выложила на тарелку печенье. Герберт Катчен был очень серьезен, Эдди подавлена. Хэйзел чувствовала, что оба, как и отец, больше всего волнуются за мать. Волнение за мать стало для них практической стороной их общего горя, способом спрятаться от него, отвлекающим маневром — единственным, который был им позволен. Не обращая внимания на общее настроение, Стюарт потянулся за печеньем, усыпанным розовой пастилой, его пухлые пальцы с обгрызенными ногтями выглядели чужеродно и уродливо.

— У него будут самые лучшие похороны, какие только можно, — пообещал Герберт Катчен.

***

Гарфилд стоял в стороне от всех, черный галстук был на месте, черные туфли тоже — взамен полувоенных башмаков, которые он всегда носил. Хэйзел подняла на него глаза, взгляд прошел над открытой могилой, и вдруг она все поняла. Ни о чем не подозревая, она поздоровалась с ним час назад, когда они еще были в отцовском доме; в церкви они стояли рядом; она смотрела, как он выходит вперед, чтобы взять гроб. Теперь, на мрачном церковном дворе, его образ высветился совсем по–другому. Позор искуплен, молчаливо соглашалось молчание.

— Я смогу обуздать свои помыслы, — провозглашал Герберт Катчен, его голос, чуть севший после только что выполненных воскресных обязанностей никогда больше не прозвучит в задней комнате сельского дома. — Поелику на все воля Всемогущего Господа.

На гроб посыпались комья земли.

— Отец наш Небесный, — декламировал Герберт Катчен, и Хэйзел видела, как губы Гарфилда шевелятся в унисон с губами Эдди и с родительскими. Стюарт тоже был здесь, и опять издавал какие‑то звуки. Миссис Лисон держала у лица платок и стояла, крепко прижавшись к мужу; неожиданно выглянуло солнце. — И прости нам наши прегрешения. — Гарфилд повторил губами и эти слова тоже.

С горьким спокойствием Хэйзел расставляла факты по своим местам. Милтону сказали не делать этого. Ему сказали, и сам Гарфилд подтвердил, что в пятнадцать лет бывают какие угодно фантазии. Ему сказали, что говорить о католической святой — значит, подтверждать католические выдумки о том, что их идолы могут двигаться. Но несмотря на все произнесенные слова, Милтон не подчинился. «Ваши тела — вместилища греха,» — в полной уверенности провозглашал когда‑то дядюшка Лисонов Уилли. Возвышаясь над плачущими людьми, его фигура не выражала сейчас ни единой эмоции.

— Аминь, — воскликнул Герберт Катчен, плакальщики повторили, и миссис Лисон зарыдала в голос. Хэйзел подошла к ней ближе, с другой стороны Эдди, чтобы поддержать мать под руки взамен отошедшего отца. Все они знают, бежали мысли в голове Хэйзел, и отец, и мать, и Эдди, и Герберт Катчен. Знают в каждом доме этого графства, точно знают в Белфасте, во всех барах и клубах, где репутация крутого парня Гарфилда подтвердилась и укрепилась.

— Все будет хорошо, мама, — прошепала Эдди, когда три женщины отошли от могилы, но Хэйзел даже не попыталась успокоить мать, она знала, что не сможет. Мать придет к своей собственной могиле в нескончаемой муке от происшедшего, которое будет жить теперь в ней; отца будут грызть воспоминания на каждом из оставшихся ему июльских маршей. Семья ни слова не скажет об этом дне, но сквозь всю свою боль они будут повторять сами себе, что смерть Милтона была предрешена, что так должно было быть, и это будет единственное, что их соединит. Вновь обретенная утраченная твердь.