Утраченное звено

«Постой, — подумал захмелевший от радости человек. — Почему я считаю это везение невероятным? Ведь мы создавали сигомов, чтобы они помогали нам осваивать космос и спасали нас». Он говорит сигому:

— Ты принял такую удивительную форму, что узнать тебя невозможно.

— Форма зависит от цели. Я проходил Горловину, составлял уравнение развития материи. Пришлось изменить не только форму и материал…

Это «не только» на какое-то мгновение настораживает человека, но он отмахивается от своих страхов. Теперь, когда рядом — сигом, он чувствует себя уверенным.

— Ты осмотрел корабль? — спрашивает он.

— Его очень трудно отремонтировать, — откликается сигом и, предугадывая следующий вопрос человека, добавляет: — Людей оживить невозможно. Клетки их мозга уже погибли.

— Необходимо срочно закапсулировать трупы и наладить системы жизнеобеспечения корабля. Потом примемся за системы движения и навигации.

— Корабль восстановить трудно, — терпеливо повторяет сигом. — На это уйдет много времени и усилий. Не смогу одновременно продолжать свои вычисления.

Человеку не нравятся слова сигома. Теперь он уже не может отмахнуться от опасений. Он спрашивает:

— А что предлагаешь ты? Что нужно предпринять, по твоему мнению?

Вместо ответа сигом говорит о другом:

— Пройдя Горловину и увидев Вселенную извне, я сумел почти закончить уравнение, но обнаружил, что утратил одно необходимое звено. Возможно, я стер его из памяти, когда перестраивал себя перед прыжком в Горловину. В памяти остался только след. Он указывает, что звено это я записал в самом начале моей жизни. Вот и пришлось вернуться в вашу галактику…

В его словах скрыт вопрос, словно он надеется, что человек подскажет, где искать утерянное.

Человек спрашивает резко:

— Ты не поможешь мне? Оставишь меня погибать?

— Я уже объяснял тебе, чем занимаюсь. Разве это не важная цель?

— Важная, — признает человек и задумывается. Теперь уже сигому не нравятся новые его мысли и слова: — Зачем тогда ты отвлекался от нее? Зачем спасал меня от излучения светила?

— Не знаю. Услышал твои воспоминания. Они почему-то повлияли на ход моих мыслей. Произошел сбой в аналитических структурах шестнадцатого блока…

Человек молчит. Переход от радости к отчаянию оказался слишком болезненным для него.

4

Мы ремонтировали пульт, и я никак не мог отладить контакты с системой гироскопов. В полном изнеможении я опустился в кресло. Болели шея и плечи от напряжения. Зато прошла головная боль. В голове просто шумело, как будто там работал вентилятор, проветривая мозг.

Я смотрел пустым невидящим взглядом на развороченный пульт, на разноцветные проводки, вылезшие из-под стабилизатора. Блики света играли на пластмассе, придавая всему этому скопищу деталей неуместный нарядный вид.

Послышались быстрые шаги. Я сразу узнал их. Даже сквозь дремоту я всегда узнавал шаги трех людей.

Я быстро встал из кресла и взял в руку индикатор. Стараясь выглядеть как можно деловитее и увереннее, подошел к пульту.

Шаги затихли за моей спиной. На затылке я почувствовал теплоту дыхания. Дорого бы я дал за то, чтобы он обнял меня, как лет двенадцать назад, и попросил объяснить какую-нибудь задачу или просто о чем-то спросил. Но я не мог даже обернуться к нему. Ведь тогда он заметит мою растерянность. Я ниже склонился над пультом и стал замерять напряжение на входе и выходе стабилизатора. Потом подтянул контакты и снова замерил.

Он молча наблюдал за моими действиями. Проходили минуты. Почему-то застрекотал счетчик. И как раз в эту минуту Глеб сказал со смешком:

— Батя, склеротик мой родной, ты ведь забыл закрепить подводку от угломера. Даже издали видно, как шкала вибрирует…

Нет, меня не слова его ужалили, хоть шутка была грубоватой. Не тон. Фраза означала, что он уже несколько минут наблюдал за тем, как я «навожу тень на плетень». Интересно знать, какие чувства вызывала в нем моя оплошность? Удивление? Сочувствие? Насмешку?

— Давай отвертку, батя, помогу.

Я толкнул к нему отвертку. Она покатилась по шкале, но он успел подхватить ее.

— Ну вот, сейчас будет порядок в ракетных частях, — рокотал он довольно, как ни в чем не бывало. — Помнишь, ты учил меня. — Он заговорил моим голосом. Подражал он умело: мои друзья часто не различали, кто с ними говорит по телефону. — Во-первых, нельзя быть растяпой, во-вторых, нельзя быть растяпой, в-третьих…

Я резко обернулся к нему. Что-то было в моем взгляде такое, что он тотчас умолк. Но уже через минуту протянул капризно, как в школьные годы:

— Ну, и что тут такого? Тебе можно было, а мне — нет?

Не мог же я объяснить ему, что возраст берет свое, что после очередной комиссии меня хотели перевести на космодром; что я и сам понимаю: пора уходить из экипажа. И ушел бы, если бы не он…

— Спасибо, сынок, что помог, — сказал я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Глаза молодые, сразу заметил.

Он по-своему понял меня:

— Опять «молодо-зелено»? И не думай, я вижу, что ты обиделся. А за что? Что я сказал? Просто нам нельзя работать в одном экипаже. Это я давно тебе говорил. Ты становишься не в меру раздражительным, хочешь все на мне вымещать.

Я молчал.

Он не унимался: