Утраченные иллюзии

«Я был один, нас будет двое», — говорил он самому себе. Чем больше проступков находил он в своем прошлом, тем больше внимания к нему выказывал каноник. Сострадание этого человека возрастало по мере того, как развивалась скорбная повесть Люсьена, и ничто его не удивляло. Однако ж Люсьен спрашивал себя: каковы же побуждения у этого исполнителя королевских козней? Сперва он удовлетворился обычным объяснением: испанцы великодушны! Испанцы так же великодушны, как итальянцы мстительны и ревнивы, как французы легкомысленны, как немцы простодушны, как евреи низменны, как англичане благородны. Исходите из противоположных утверждений, и вы приблизитесь к истине. Евреи завладели золотом, они пишут «Роберта-дьявола»^{222}, играют «Федру», поют «Вильгельма Телля», заказывают картины, воздвигают дворцы, пишут «Reisebilder»[58]^{223} и дивные стихи, они могущественны, как никогда, религия их признана, наконец, и у них в долгу сам папа! В Германии по малейшему поводу спрашивают иностранца: «А где ваш контракт?» — настолько там развито крючкотворство. Во Франции вот уже полвека, как рукоплещут при лицезрении отечественной глупости на подмостках, по-прежнему носят немыслимые шляпы, а смена правительства сводится к тому, что все остается по-старому!.. Англия обнаруживает перед лицом всего мира вероломство, по низости равное только ее алчности. Испанцы, обладавшие золотом обеих Индий, теперь лишились всего. Нет страны в мире, где так редко прибегали бы к яду как к орудию мести и где нравы были бы так легки и люди так любезны, как в Италии. Испанцы долгое время жили за счет доброй славы мавров.

Когда испанец опять садился в экипаж, он шепнул вознице:

— Гоните, как на почтовых! В награду три франка.

Люсьен колебался, священник сказал: «Пожалуйте же!» — и Люсьен сел в экипаж, решив сразить своего спутника доводом ad hominem [59].

— Отец мой, — сказал он, — человек, только что развивавший с величайшим хладнокровием такие теории, которые большинство мещан сочло бы глубоко безнравственными…

— Да они и есть таковы, — сказал священник, — недаром же, сын мой, Христос пожелал, чтобы соблазн вошел в мир. Потому-то мир и выказывает такой ужас перед соблазном.

— Человека вашего закала не удивит вопрос, который я хочу предложить!

— Говорите, сын мой!.. — сказал Карлос Эррера. — Вы меня не знаете. Неужто вы думаете, что я взял бы секретаря, не убедившись прежде, достаточно ли крепко в нем нравственное начало, не ограбит ли он меня? Я доволен вами. Вы еще не утратили наивности самоубийцы в двадцать лет. Каков же ваш вопрос?

— Что побуждает вас принимать во мне участие? На что вам мое послушание?.. К чему ваши обещания осыпать меня золотом? Какова ваша цель?

Испанец взглянул на Люсьена и усмехнулся.

— Обождем до подъема в гору, там мы выйдем из экипажа и побеседуем на вольном воздухе. У стен есть уши.

На короткое время в карете воцарилось молчание, и быстрая езда содействовала, так сказать, нравственному опьянению Люсьена.

— Отец мой, вот и подъем, — сказал Люсьен, как бы пробуждаясь от сна.

— Ну, что ж, прогуляемся, — сказал священник и крикнул вознице, чтобы тот осадил лошадей.

И они вышли на дорогу.

— Мальчик мой, — сказал испанец, взяв Люсьена под руку, — размышлял ли ты над «Спасенной Венецией»^{224} Отвэя? Понял ли ты всю глубину мужской дружбы, связующей Пьера и Джафьера? Дружбу, которая лишает женщину всякого обаяния, меняет все социальные отношения… Что говорит это поэту?

«Каноник не чужд и театра», — сказал Люсьен самому себе.

— Читали вы Вольтера? — спросил он.

— И не только читал, — отвечал каноник, — я претворял его в жизнь.

— Вы не веруете в бога?

— Ну, вот я и попал в безбожники! — сказал, улыбаясь, священник. — Вернемся к сути дела, мой мальчик, — продолжал он, обнимая его за талию. — Мне сорок шесть лет, я побочный сын знатного вельможи, я лишен семьи, но не лишен сердца… Так запомни же, запечатлей это в своем еще столь восприимчивом мозгу: человека страшит одиночество. А из всех видов одиночества страшнее всего одиночество душевное. Отшельники древности жили в общении с богом, они пребывали в самом населенном мире, в мире духовном. Скупцы живут в мире воображения и власти денег. У скупца все, вплоть до его пола, сосредоточено в мозгу. Первая потребность человека, будь то прокаженный или каторжник, отверженный или недужный, — обрести товарища по судьбе. Жаждая утолить это чувство, человек расточает все свои силы, все свое могущество, весь пыл своей души. Не будь этого всепожирающего желания, неужто сатана нашел бы себе сообщников?.. Тут можно написать целую поэму, как бы вступление к «Потерянному раю»^{225}, этому поэтическому оправданию мятежа.

— И это было бы Илиадой совращения, — сказал Люсьен.