Утраченные иллюзии

Старик напустил на себя суровость, прикрывая отцовским достоинством притворные колебания.

— Если уж вы хотите все доподлинно знать, эта бумага, по моему мнению, все же обойдется чересчур дорого, я хочу изыскать способ проклейки ее в чане... в этом все дело...

— Э! Так ты хотел меня надуть!

— Не стану лгать, батюшка, проклейка в чане идет удачно, но все же клей расходится неравномерно в бумажной массе, и поэтому бумага выходит шершавая, точно щетка.

— Уж куда ни шло! Только добейся проклейки в чане, тогда и получай денежки.

— Все равно моему козяину никогта не увитать ваших тенешек!

Очевидно, старик хотел отплатить Давиду за тот срам, который претерпел ночью, поэтому он обходился с ним более чем холодно.

— Не мне судить вас, отец, — сказал Давид, отослав Кольба, — ни за чрезмерно высокую оценку типографии, ни за то, что вы ее продали мне по этой произвольной расценке; я всегда чтил в вас отца. Я говорил себе: «Старик немало хлебнул горя в жизни, он дал мне образование, бесспорно лучшее, нежели можно было ожидать; пусть же он мирно и по своему вкусу наслаждается плодами своих трудов». Я даже приданое матери уступил вам и безропотно согласился влачить эту обремененную долгами жизнь, на которую вы меня обрекли. Я поклялся составить себе крупное состояние, не докучая вам. Словом сказать, я сделал открытие, работая как каторжный, отказывая себе в куске хлеба, мучаясь долгами, которые сделаны не мною... Я боролся упорно, до изнеможения сил. И что я теперь? Как мне быть? Вам, пожалуй, следовало бы прийти мне на помощь!.. Но не обо мне речь, вспомните о матери, о малыше... (Тут Давид не мог сдержать слез.) Позаботьтесь о них, заступитесь! Неужто Марион и Кольб окажутся отзывчивее вас! Ведь они отдали мне все свои сбережения! — вскричал сын, видя, что его отец холоден, как мрамор станка.

— Вот тебе на! Ему всего мало!.. — вскричал старик, не испытывая ни малейшего стыда. — Да ты сумеешь разорить и Францию!.. Покорно благодарю! Куда уж мне, неучу, соваться в разработку изобретения, вся суть которого в том, как бы меня обработать! Не Обезьяне скушать Медведя! — сказал он, намекая на их типографские прозвища. — Я винодел, не банкир!.. И потом, видишь ли, дела между отцом и сыном никогда до добра не доведут. Давай-ка лучше обедать. Вот и не скажешь, что я тебе ничего не даю!..

Давид был из тех великодушных людей, которые предпочитают страдать молча, не огорчая своих близких, и уж если их скорбь изливается в слезах, стало быть, их силы иссякли. Ева превосходно понимала эту мужественную натуру. Но отец усматривал в этом потоке скорби, вырвавшейся из глубин, обычное нытье детей, пытающихся разжалобить родителей, и отнес крайнее уныние сына к чувству стыда после неудачи. Отец и сын расстались в ссоре. Давид и Кольб около полуночи воротились в Ангулем; они прокрались в город пешком и с такими предосторожностями, что их легко было счесть за воров. Было около часа ночи, когда Давид, никем не замеченный, водворился у мадемуазель Базины Клерже в надежном убежище, приготовленном для него женой. Входя туда, Давид отдавал себя на попечение жалости наиболее изобретательной: жалости гризетки. Поутру Кольб хвалился, что спас хозяина, ускакав с ним на лихом коне, и что потом, дескать, усадил его в попутную таратайку, ехавшую куда-то в окрестности Лиможа. Достаточно солидный запас сырья был сложен в погребе Базины, и, стало быть, Кольбу, Марион, г-же Сешар и ее матери не требовалось никаких личных сношений с мадемуазель Клерже.

Через два дня после упомянутой сцены с сыном Сешар, у которого до сбора винограда оставалось в запасе еще двадцать дней, движимый скупостью, прибежал к невестке. Старик потерял сон, ему не терпелось узнать, подает ли изобретение надежды на богатство? И ему хотелось, как он говорил, прощупать первые ростки. Он поселился в мансарде, над квартирой невестки, в одной из двух комнаток, которые он оставил за собой, и жил там, закрывая глаза на бедственное положение семьи своего сына. Но позвольте, разве они не в долгу у него за наем дома? Ну, значит, они и обязаны его кормить. Он не находил ничего удивительного в том, что к столу подавались оловянные ложки.

— Я сам так начал, — отвечал он невестке, когда она извинялась, что не может подать серебряные приборы.