Утраченные иллюзии

- Говорите, сын мой!..- сказал Карлос Эррера.- Вы меня не знаете. Неужто вы думаете, что я взял бы секретаря, не убедившись прежде, достаточно ли крепко в нем нравственное начало, не ограбит ли он меня! Я доволен вами. Вы еще не утратили наивности самоубийцы в двадцать лет. Каков же ваш вопрос?

- Что побуждает вас принимать во мне участие? На что вам мое послушание?.. К чему ваши обещания осыпать меня золотом? Какова ваша цель?

Испанец взглянул на Люсьена и усмехнулся.

- Обождем до подъема в гору, там мы выйдем из экипажа и побеседуем на вольном воздухе. У стен есть уши.

На короткое время в карете воцарилось молчание, и быстрая езда содействовала, так сказать, нравственному опьянению Люсьена.

- Отец мой, вот и подъем,- сказал Люсьен, как бы пробуждаясь от сна.

- Ну, что ж, прогуляемся,- сказал священник и крикнул вознице, чтобы тот осадил лошадей. И они вышли на дорогу.

- Мальчик мой,- сказал испанец, взяв Люсьена под руку,- размышлял ли ты над "Спасенной Венецией" Отвэя.? Понял ли ты всю глубину мужской дружбы, связующей Пьера и Джафьера? Дружбу, которая лишает женщину всякого обаяния, меняет все социальные отношения... Что говорит это поэту?

"Каноник не чужд и театра",-сказал Люсьен самому себе.

- Читали вы Вольтера? -спросил он. - И не только читал,- отвечал каноник,-я претворял его в жизнь.

- Вы не веруете в бога?

- Ну, вот я и попал в безбожники!-сказал, улыбаясь, священник.Вернемся к сути дела, мой мальчик,- продолжал он, обнимая его за талию.- Мне сорок шесть лет, я побочный сын знатного вельможи, я лишен семьи, но не лишен сердца... Так запомни же, запечатлей это в своем еще столь восприимчивом мозгу: человека страшит одиночество. А из всех видов одиночества страшнее всего одиночество душевное. Отшельники древности жили в общении с богом, они пребывали в самом населенном мире, в мире духовном. Скупцы живут в мире воображения и власти денег. У скупца все, вплоть до его пола, сосредоточено в мозгу. Первая потребность человека, будь то прокаженный или каторжник, отверженный или недужный,- обрести товарища по судьбе. Жаждая утолить это чувство, человек расточает все свои силы, все свое могущество, весь пыл своей души. Не будь этого всепожирающего желания, неужто сатана нашел бы себе сообщников?.. Тут можно написать целую поэму, как бы вступление к "Потерянному раю", этому поэтическому оправданию мятежа.

- И это было бы Илиадой совращения,- сказал Люсьен.

- Ну, так вот! Я одинок, живу один. Пусть я ношу одежду духовного лица, душа у меня не священника. Мне любо жертвовать собою, вот мой порок! Я живу самоотречением, потому-то я и священник. Я не боюсь неблагодарности, но помню добро. Церковь для меня ничто, простое понятие. Я предан испанскому королю, но нельзя же любить короля! Он покровительствует мне, он парит надо мною. Я хочу любить свое творение, создать его по образу и подобию своему, короче, любить его, как отец любит сына. Я буду мысленно разъезжать в твоем тильбюри, мой мальчик, буду радоваться твоим успехам у женщин, буду говорить: "Этот молодой красавец - я сам! Маркиз де Рюбампре создан мною, мною введен в аристократический мир; его величие - творение рук моих, он и молчит и говорит, следуя моей воле, он советуется со мной во всем". Аббат де Вермон играл такую же роль при Марии Антуанетте.

- И довел ее до эшафота!

- Он не любил королевы!..- отвечал священник.- Он любил только аббата де Вермона.

- Вправе ли я отрешиться от своих горестей? - сказал Люсьен.

- Я богат, черпай из моей сокровищницы.

- Чем бы я не поступился, только бы освободить Сешара!-продолжал Люсьен, и в голосе его уже не чувствовалось одержимости самоубийцы.

- Скажи только слово, сын мой, и завтра же поутру он получит нужную сумму.

- Неужто вы дадите мне двенадцать тысяч франков?..

- Но неужели, мой мальчик, ты не замечаешь, что мы делаем четыре лье в час? Мы отобедаем в Пуатье. Там, ежели ты пожелаешь, мы скрепим наш договор, ты дашь мне доказательство послушания, одно-единственное неоспоримое доказательство, и я его потребую! Ну, а тогда бордоский дилижанс доставит пятнадцать тысяч франков твоей сестре...

- Но где же они?

Испанский священник ничего не ответил, и Люсьен сказал про себя: "Вот он и попался, он подшучивал надо мной!" Минутой позже испанец и Люсьен молча сели в карету. Молча священник сунул руку в боковой карман, приделанный к стенке кареты, и извлек оттуда столь знакомую путешественникам кожаную сумку вроде ягдташа, с тремя отделениями, и, трижды погружая в нее руку, он полными пригоршнями вынул сто португальских червонцев.

- Отец мой, я ваш!-сказал Люсьен, ослепленный этим золотым потоком.

- Дитя!-сказал священник, с нежностью целуя Люсьена в лоб.- Тут только треть того золота, что хранится в сумке, а всего там тридцать тысяч франков,- помимо денег на путевые расходы.

- И вы путешествуете один?..- вскричал Люсьен.

- Полно!-сказал испанец.- При мне больше чем на сто тысяч экю переводных векселей на Париж. Дипломат без денег то же, что поэт без воли, каким ты только что был.