Утраченные иллюзии

Наблюдая эту сцену, толстяк Матифа состроил грустную мину. Шестнадцатилетняя Флорина была худощава. Красота ее, как нераспустившийся цветок, сулила многое, она была во вкусе артистических натур, предпочитающих эскизы картинам. Обворожительная актриса с тонким личиком, столь ее отличающим, была в ту пору воплощением Гетевой Миньоны[121]. Матифа, богатый москательщик с улицы Ломбар, полагал, что актриса маленького театра не будет для него разорительна, но за одиннадцать месяцев Флорина обошлась ему в шестьдесят тысяч франков. Ничто не показалось Люсьену столь несоответствующим месту, как этот благодушный почтенный негоциант, стоявший, точно бог Терминус[122], в углу гостиной в десять квадратных футов, оклеенной красивыми обоями, устланной ковром, уставленной шкафами, диваном, двумя креслами, с зеркалом и камином. Горничная оканчивала облачение актрисы в испанский наряд. Пьеса была имброльо[123], и Флорина исполняла роль графини.

— Эта девушка лет через пять будет лучшей актрисой в Париже, — сказал Натан Фелисьену.

— Так вот, мои душеньки, — сказала Флорина, оборачиваясь к трем журналистам, — позаботьтесь-ка обо мне завтра: прежде всего я заказала кареты на всю ночь, ведь я напою вас, как на масленице. Матифа достал та-акие вина... О!.. Вина, достойные Людовика Восемнадцатого! И пригласил повара прусского посла.

— Судя по обличью господина Матифа, можно ожидать грандиозного пира, — сказал Натан.

— О, о!.. Ему известно, что он угощает самых опасных в Париже людей, — отвечала Флорина.

Матифа встревоженно посматривал на Люсьена: красота юноши возбуждала в нем ревность.

— А вот одного из вас я не знаю, — сказала Флорина, заметив Люсьена. — Кто вывез из Флоренции Аполлона Бельведерского? Нет, право, он мил, как картинка Жироде.

— Мадемуазель, — сказал Лусто. — Этот юноша — провинциальный поэт... Б-ба! Я забыл его представить вам. Как вы хороши нынче! Ну, можно ли тут помнить о какой-то вежливости и учтивости?..

— Разве он богат, что пишет стихи? — спросила Флорина.

— Беден, как Иов, — отвечал Люсьен.

— Соблазнительно! — сказала актриса.

В комнату вбежал дю Брюэль, автор пьесы, молодой человек в рединготе, маленький, юркий, с повадками чиновника и вместе с тем рантье и биржевого маклера.

— Флорина, милая, вы хорошо знаете роль, а? Не запамятуйте! Проведите второй акт тонко, с блеском! Фразу: «Я не люблю вас!» — скажите, как мы условились.

— Зачем вы играете роли, где встречаются подобные фразы? — сказал Матифа Флорине.

Замечание москательщика было встречено общим смехом.

— А вам какое дело, я же не вам это говорю, глупое животное? — сказала она. — О! Своей глупостью он приносит мне счастье, — прибавила она, обращаясь к писателям. — Честное слово, я платила бы ему за каждую глупость, если бы не опасалась, что разорюсь.

— Да, но вы, репетируя роль, при этих словах смотрите на меня, и я боюсь, — отвечал москательщик.

— Хорошо, я буду смотреть на Лусто, — отвечала она.

В коридорах раздался звонок.

— Уходите прочь! — сказала Флорина. — Мне надо прочесть роль и постараться ее понять.

Люсьен и Лусто вышли последними. Лусто поцеловал Флорину в плечо, и Люсьен слышал, как актриса сказала:

— Сегодня невозможно. Старый дурачина сказал жене, что едет на дачу.

— Не правда ли, мила? — сказал Этьен Люсьену.

— Но, дорогой мой, этот Матифа!.. — вскричал Люсьен.

— Э, дитя мое, вы еще не знаете парижской жизни, — отвечал Лусто. — Приходится мириться! Ведь любят же замужних. Так и тут! Находишь оправдание.

Этьен и Люсьен вошли в литерную ложу бенуара: там уже были директор театра и Фино. В ложе напротив сидел Матифа со своим приятелем Камюзо, торговцем шелками, покровителем Корали, и его тестем, почтенным старичком. Буржуа протирали стекла зрительных трубок, беспокойно поглядывая в партер, не в меру оживленный. В ложах была обычная для премьер публика: журналисты со своими возлюбленными, содержанки со своими любовниками, несколько старых театралов, лакомых до первых представлений, светские люди — любители волнений такого рода. В одной из литерных лож сидел со всей семьей начальник главного управления финансами, пристроивший дю Брюэля на жалованье по своему ведомству — чистейшая синекура для водевилиста. Люсьен начиная с обеда не переставал изумляться. Жизнь литератора, представшая перед ним в эти два месяца столь бедственной, столь обездоленной, столь страшной в комнате Лусто, столь униженной и вместе с тем столь наглой в Деревянных галереях, теперь развертывалась в необычном великолепии и в новом свете. Соединение возвышенного и низменного, сделки с совестью, порабощение и господство, измены и утехи, величие и падение ошеломляли его, как ошеломляет впечатлительного человека невиданное зрелище.

— Как вы полагаете, пьеса дю Брюэля будет делать сборы? — спросил Фино директора.