Утреннее шоссе

Тут-то и началось мытарство… Кладбищенские стервятники – чтоб им ни дна ни покрышки! – поначалу не разрешили камень сгружать – документ, говорят, нужен. Может, этот камень ворованный. Шофер ругается – командировка у него, сроки… Бегала Антонина по начальству. Наконец сунула кому-то денег, сбросили камень. Оказывается, не там сбросили. Мастерская, в которой камень гранят, в другом месте находится – вот беда какая. Поехала туда. Там тоже документ требуют. Иначе – плати! Ну, заплатила. Осталось денег всего ничего. А камень доставлять с кладбища к мастерской тоже бесплатно не станут… Были у Антонины часы. Простые, правда. Но подарок Тимофея – дороже глаз… Решила отдать их временно под залог. Уломала какого-то бригадира. Съездил он со своими толсторожими за камнем, привезли его в мастерскую. А там увидали камень и предлагают его поменять. Вместо него другой дают и еще денег в придачу. Конечно, лежит красавец, красный гранит, среди невзрачных булыжин. Лежит как царь… Тут и прорвало Антонину. Истерика на нее напала. Конечно, мучилась-перемучилась. А тут стоит эта пьянь. Рожи – конем не объедешь. На пальцах кольца золотые, пудовые. У ворот от разноцветных «Жигулей» в глазах рябит… Ах сволочи!.. А на Антонину когда найдет – за версту, в другой деревне слышат. Медведица, одно слово… А те, толстомордые, тоже тертые калачи. К ним без слез не ходят – привыкли. Глядят, как Антонина убивается, проклинает их, и только посмеиваются, гады неподсудные… Главное – жмут на то, что документа у нее на камень нет. Когда поняли, что Антонина трупом ляжет, а камень не уступит, стали ей счет предъявлять за работу. Цифру за цифрой, точно мясо на шампур нанизывают. И за обработку, и за гранение, и за установку, и за подбор цветника, и за надпись. Каждую буковку обсчитывали. На круг получилось пять сотен. Расценки не показывают, на слово им верь… Согласилась Антонина. Решила, что попросит денег у родственников – вспомнят же они, как к ним Тимофей относился. Как в трудную минуту им отдавал. Те кладбищенские счетоводы говорят: «Аванс оставить надо». А у нее только на дорогу обратную и хватает денег. Сняла с себя янтарные бусы – Тимофей сам смастерил, последняя его память. Отдала им. Сейчас янтарь в большой цене. Тоже так решила: вернется – выкупит…

Ушла от них Антонина как побитая собака. Вместо бус на шее ветерок гулял. Время у прохожих спрашивала. В автобусе в самый уголок спряталась, чтобы контролер не ущучил. Слезы глотала. Приехала на кладбище под вечер. Нашла могилу Тимофея, упала как подстреленная. Волю слезам дала…

На другой день пришла в мастерскую. Глядит – камень как лежал, так и лежит. Успокоилась: хорошо, что не украли. А может, не успели – кто знает. Правда, какой-то охламон на него ведро поставил грязное. Убрала, вытерла. Ну а теперь уже все позади. Купила билет на поезд. В семь вечера уезжает…

Клямин слушал рассказ Антонины с волнением. Растревожила душу, чертова баба.

– А квитанцию взяла? – спросил он, выпрямляя затекшую ногу.

– Квитанцию?

– Ну, расписку какую. Что камень оставила.

Антонина недоуменно посмотрела на Клямина. Что это он? Ведь договорились они. Все видели, как бусы янтарные оставляла начальнику. Человек десять стояли глазели.

– Когда поезд, говоришь?

– В семь.

Клямин взглянул на часы. Без четверти пять.

– Ладно. Успеем. Только бы их с работы не сдуло. Знаю я эту публику. – Он включил двигатель, помедлил, соображая, каким путем быстрее проехать… Вспомнил о колпачке, прикрыл им зеленый огонек фонарика… Поехал.

– Ну и хитрец же ты, – усмехнулась Антонина. – Получается, что я законная пассажирка.

– Все дело в том, Антонина Прокофьевна, кто кого обманет. Скажем, те каменотесы с каждой буквы свою запятую сорвали…

– Буква – рупь, – согласилась Антонина. – Сто пятьдесят рублей насчитали.

– Ты что! Письмо на тот свет сочинила?

– Почему письмо? – обиделась Антонина. – Всех родственников, кто его помнит, по именам назвала.

Клямин усмехнулся:

– И лосей тоже?

– Каких лосей?

– Которых из рук кормил. Их тоже перечислила?

– Ты, Антон, не смейся. Бог накажет.

Клямин с размаху стукнул обеими руками по рулю:

– Да ты что! Елка лесная! Сама рассказывала, как эти родственнички к нему относились. Тянули все, что могли. А деверя еле уговорила камень погрузить…

Антонина притихла. Она наблюдала, как таксомотор заглатывал своей тупой пастью асфальт мостовой. Темно-серый и медлительный вдали, асфальт, приближаясь к радиатору, резко увеличивал скорость и как-то светлел.

– Ты, Антон, не понимаешь, – вздохнула Антонина. – Я не ради них. Я для него, для Тимофея. Он их любил, стервецов. Разве ему не радостно, что все опять соберутся? Пусть у могилы… Как же ты не понимаешь! Человек добром живет. Даже после смерти все с ним остается. А если памятник у него голый, без надписи почти, то нет разницы, жил человек или нет. Памятник-то от какого слова происходит? Память! Не понимаешь? Один ты вот и не понимаешь…

Антонина говорила тихо, ничуть не заботясь, какое впечатление ее слова произведут на Клямина, не обидят ли.