Утренняя заря

— Точно! Правильно говоришь, Пишта, — раздвинул заросли усов надо ртом Кутрович. — Так оно и было: изгнание, муки сплошные. Такой была жизнь моя в Боршоде.

— Верю, — кивнул Немеш, — потому что я совсем пацаном еще уехал в изгнание во Францию, в небольшой промышленный городок по соседству с Лионом. И не один я. Только из нашего села выехало тогда около двухсот семей. В тридцатом — тридцать первом году, когда кризис разразился, когда шелковая фабрика окончательно встала. Нас на чужбине иначе как сбродом не называли, чего уж скрывать. Зато там кусок хлеба у нас был, была крыша над головой, даже благополучие какое-никакое по сравнению с тутошней нищетой. Только надолго ли? Да пока и там не наступил крах. Если бы не был я членом профсоюза, меня бы силой выслали домой. Работать приходилось по случаю: то снег убирал, то чистил ямы для картошки… Но я был «организованный рабочий», и товарищи помогли мне перебраться в Бельгию. Жил я в Брюсселе, пока туда гитлеровцы не пришли. У меня профессия особая — «вискозник». Шла война, работу я легко нашел — в Н., там завод искусственного шелка на берегу Дуная, там я и стал мастером. Но Гитлер все-таки до меня добрался. Вернулся я домой вместе с фронтом пешим ходом… Если картина неясна, задавайте вопросы, товарищи…

И он сел, сложив руки на коленях, в умных бледно-синих глазах его застыло напряженное внимание.

— А там, за границей, у тебя была какая-нибудь должность в профсоюзах? — спросил Кесеи.

— Да.

— Какая?

— Сначала я был групоргом у венгров эмигрантов, потому что быстро местный язык выучил, а потом уже, в Бельгии, членом правления даже выбрали.

Кесеи кивнул: хорошо, мол, это заметить надо. Он достал толстый блокнот в клетчатом переплете, потом покопался в верхнем кармане и вытащил крохотный химический карандашик, который и ногтями-то трудно было ухватить. Блокнот был потертый. Углы, особенно верхний, загнулись.

Кесеи полистал его, тщательно разделяя пальцами слипшиеся страницы, потом быстро записал что-то, положив блокнот на колено, а затем прошелся карандашом по его странице сверху вниз, ставя галочки у отдельных пунктов списка. Внизу списка он остановился, видно над чем-то задумавшись.

Огрызок карандаша быстро и ритмично застучал по бумаге, как птичка, которая клюет зернышко за зернышком.

— Товарищ Бицо, — начал Кесеи после паузы, — а ты почему слова не просишь?

— Я?! — удивленно, почти с возмущением спросил Андраш Бицо.

Он был недоволен не из-за себя, а из-за остальных, из-за тех, кто выступал до него. Жизнь каждого из них по сравнению с его двадцатью шестью годами была целой серией трагедий и тяжелых испытаний. Это были потрясающие, берущие за душу живые свидетельства истории времен режима Хорти.

А судьба его отца, его семьи?

Ее он знал, к ней уже привык. В девятнадцатом году старый Бицо играл заметную роль в жизни села и был видным человеком, стал депутатом от района и политкомиссаром. Последствия этой деятельности отца тяжело отражались на положении семьи…

— Ну? — взглянул на него, ожидая ответа, Кесеи. — Тебе разве нечего нам сказать?

— Ничего… особенного, — ответил он. — Одно могу сказать: удачлив я был… Всю жизнь я был удачлив, товарищ Кесеи.

Об остальном, о том, чем он мог бы объяснить это свое «ничего особенного», он умолчал. А ведь объяснение у него было готово. Сколько ночей размышлял он над ним, сколько мучительных ночей в те тягостные месяцы побега и ожидания прихода Советской Армии!

9

Андраш учился, кажется, в четвертом классе, когда впервые услышал не однажды повторенное потом в различных вариантах замечание. Тогда он на экзамене по литературе читал стихотворение Яноша Араня[11] «Пленный аист». Он был в праздничной одежде, в рубашке-апаш.

— Кто это? — услышал он чей-то вопрос.

— Бицо-сын.

— Ну и ну! Это сын того самого коммуниста?

Лицо Андраша еще горело, в глазах стояли слезы, голос от волнения дрожал, потому что ему было так жалко плененную птицу, что хотелось вновь и вновь повторять последнюю строфу:

Сиротина, птица-аист,
Будешь жить, без крыльев маясь,
Даже перья маховые
Не помогут…
Снова могут
Их подрезать люди злые[12]

.

И тут он услышал обрывок разговора вырядившейся, размалеванной жены хозяина фабрики, где делали щетки и метлы, с другой не менее важной дамой — они сидели на самом почетном месте, в окружении цветов.

— И зачем только бог наградил умом ублюдка коммуниста? — услышал Андраш.

Суть этих слов была ему тогда не совсем ясна, но выражение, с которым были произнесены эти слова, свидетельствовало о том, что обе эти госпожи считают его отца злодеем и ненавистным позорищем для всего села.

— Красные мерзавцы! Безбожники! — услышал он позднее, жарким летним утром в церкви. Из уст господина пастора вылетала помесь ненависти и хулы, и Андрашу почему-то вспомнилась широкая, поднимающаяся почти до небес лестница.

Это и было, пожалуй, его первым воспоминанием раннего детства.