Утренняя заря

Можно подвести итоги тому, много ли содействовали немцы первой половины XIX столетия развитию общей культуры. Во-первых, философы: они вернулись на первую и древнейшую ступень умозрения, находя удовлетворение в понятиях вместо объяснений, подобно мыслителям мечтательных веков: донаучная философия снова была воскрешена ими. Во-вторых, немецкие историки и романтики: их общие старания направлялись на то, чтобы снова дать уважаемое место всякого рода примитивным чувствам – народному духу, народной мудрости, народному языку, всему средневековью, восточному аскетизму и индийству. В-третьих, естествоиспытатели: они боролись против духа Ньютона и Вольтера и пытались, подобно Гете и Шопенгауэру, воскресить идею природы, полной сверхъестественных сил и ее всепроникающего этического и символического значения. Все направление немцев шло против просвещения и против реформы общества; уважение к существующему старались превратить в уважение к прошедшему только для того, чтобы сердце и дух были полны и чтобы в них не нашлось места для будущих, обновляющих целей. На месте культа разума воздвигли культ чувства, и немецкие музыканты, как художники невидимого, воображаемого, строили в этом новом храме еще успешнее, чем все художники слова и мысли. Если примем в расчет, что, в частности, было произнесено и исследовано много хорошего и что потом об этом судили хуже, чем тогда, то все-таки остается в целом, что была немалая общая опасность: под видом полного и окончательного познания прошедшего, подчинить познание вообще чувству. Кант так определял свою задачу – «проложить вере путь, указав знанию его границы». Вздохнем же свободно: эта опасность миновала! И странно, именно те самые духи, которых так красноречиво заклинали немцы, оказались самыми вредными для целей своих заклинателей: история, понимание возникновения и развития, любовь к прошлому, вновь возбужденная страстность чувства и познания, – все эти духи, казавшиеся некоторое время сподвижниками омрачающего, сумасбродствующего, задерживающего духа, приняли в один прекрасный день новую природу и летали теперь, распростирая крылья, взад и вперед над своими старыми заклинателями, в качестве новых, более сильных гениев именно того просвещения, против которого их когда-то заклинали. Это просвещение мы должны развивать теперь дальше, не заботясь о том, что принесет оно с собою!

139

Давать ранг своему народу. Многие имеют большие внутренние опыты и смотрят на них и выше них спокойным духовным оком – это делает людей культуры, которые дают ранг своему народу. Во Франции и Италии эту роль играет знать; у немцев, у которых знать вообще принадлежит к числу бедных духом (может быть, уже не надолго), эта роль принадлежит духовенству, учителям и их потомству.

140

Мы благороднее. Верность, великодушие, стыдливость перед похвалой, – соединение этих трех качеств мы называем благородством, и в этом отношении мы стоим выше греков. Для понимания, что образ мыслей самого благородного грека должен чувствоваться ничтожным и едва пристойным в среде нашей все еще рыцарской и феодальной знати, можно вспомнить о том утешении, какое внушал себе Одиссей при трудном положении дел: «Перенеси это, мое милое сердце! ты переносило уже несравненно худшее!» Возьмите историю того афинского воина-предводителя, который в присутствии всего генерального штаба на угрозы избить его палкой другим военачальником отклонял от себя этот позор такими словами: «Бей, но выслушай!» Грекам было непонятно жертвовать жизнью во избежание позора, как это делаем мы под впечатлением унаследованной нами рыцарской готовности к жертве, и благородно рисковать всем, как это делаем мы на дуэлях. Им было непонятно считать сохранение доброго имени (чести) выше приобретения дурного имени, когда это последнее связано со славой и чувством власти. Им было непонятно желание оставаться верным сословным предрассудкам, когда эти предрассудки могли помешать сделаться тираном. Это – неблагородная тайна каждого хорошего греческого аристократа: из глубочайшей ревности он считает каждого члена своего сословия на равной ноге с собой и каждую минуту готов броситься на власть, как тигр на добычу. Что ему ложь, убийство, заговор, продажа отечества, если идет дело о власти! Справедливость для людей такого рода была необыкновенно трудна, она считалась почти чем-то невероятным, «справедливый» для грека звучало так же, как «святой» для христианина. Даже когда Сократ говорил: «добродетельный человек – самый счастливый», то они не верили своим ушам, думали, что слышат что-нибудь неверно.