Утренняя заря

Философ и возраст. Нелогично поступают, если по вечеру судят о дне, потому что там очень часто о силе, успехе и доброй воле судит усталость. Точно так же следовало бы остерегаться и суждения стариков о жизни, так как старый возраст, как и вечер, обыкновенно наряжается в новую привлекательную нравственность и умеет, с помощью вечерней зари, сумерек, мирной и томительной тишины, унизить день. Уважение, с которым мы относимся к старому человеку, особенно если он мыслитель или мудрец, легко делает нас слепыми к возрасту его духа, и признаки этого старения и утомления необходимо постоянно вызывать на свет оттуда, где они скрываются, т. е. выдвигать вперед физиологический феномен, скрывающийся за моральным предрассудком, чтобы не стать дураками благочестия и вредными для познавания. Именно старый человек иногда впадает в мечты великого морального обновления и возрождения и делает об этом заключения из суждений о себе и своей жизни. Между тем внушается это благодетельное чувство и эта уверенность суждения не мудростью, а утомлением. Первым признаком утомления надобно назвать веру в гений, которая обыкновенно овладевает великими и полувеликими людьми у порога их жизни; веру в исключительное положение и в исключительные права. И если какого-нибудь мыслителя посетит эта вера, он начинает считать себе дозволенным больше декретировать, как гений, чем доказывать. Второй признак утомления, когда хотят, как и вообще все утомленные и старые, наслаждаться результатами своего мышления вместо того, чтобы доказывать их и насаждать их в умах других, потому как им надобно сделать их приемлемыми и устранить их сухость, холод и скрыть их беспочвенность. Таким образом происходит, что старый мыслитель возвышается, по-видимому, над делом своей жизни, но на самом деле он портит его, примешивая туда мечтательность, сладость, пряность, поэтический туман и мистический свет. Так случилось с Платоном, так случилось и с тем поистине великим французом, рядом с которым не могли никого поставить ни немцы, ни англичане, – я говорю об Огюсе Конте. Третий признак утомления: то честолюбие, которое клокотало в груди великого мыслителя, когда он был молод, и которое тогда ни в чем не находило себе удовлетворения, теперь сделалось тоже старым, оно хватается, точно боясь упустить время, за более грубые и более доступные средства удовлетворения, т. е. за средства деятельных, господствующих, сильных, воинствующих натур. Теперь он хочет создать правила, которые носили бы его имя. Что ему теперь уже эфирные победы и почеты в царстве доказательств и возражений! Что ему теперь увековечивание в книгах, радость в душе читателя! Может быть, он находит также в это время впервые ту любовь, которая имеет значение больше для Бога, чем для человека, и все его существо смягчается и услаждается под лучами такого солнца, подобно плодам осенью. Он становится божественнее и прекраснее, великий старец, и кроме того, возраст и утомление позволяют ему вызревать таким образом и становиться спокойным. Теперь погибло его прежнее, упорное, одолевавшее его желание иметь настоящих учеников, именно настоящих продолжателей его мысли и настоящих противников; то требование шло из неослабной силы, из сознательной гордости, что во всякое время он сам еще сможет сделаться противником и смертельным врагом своего собственного учения, – теперь он хочет решительных сторонников, несомненных товарищей, помощников, герольдов, торжественной свиты. Теперь он не выносит больше страшной изоляции, в которой живет каждый стремящийся вперед и вверх дух; он окружает теперь себя предметами почета, общения, любви. Так живет мудрый старец и попадает незаметно в такую печальную близость к жреческим, поэтическим фантазиям, что едва можно вспомнить при этом о его мудрой и строгой юности, о тогдашней его строгой моральности головы, о его поистине мужском страхе перед мечтательностью. Если прежде он сравнивал себя с другими, более старыми мыслителями, то это случалось для того, чтобы сравнить свою слабость с их силой и сделаться равнодушнее и свободнее по отношению к самому себе. Теперь он делает это только для того, чтобы при сравнении с ними опьянеть от своего собственного безумия. Прежде он с уверенностью думал о грядущих мыслителях, даже с наслаждением видел себя по временам в их более полном свете, теперь его мучит то, что он, может быть, не последний думает о средствах, чтобы с помощью оставляемого им человечеству наследства возложить на него ограничение самостоятельного мышления. Он боится и позорит гордость и жажду свободы индивидуальных умов: по его мнению, никто более не смеет давать полную свободу своему интеллекту, он хочет сам всегда стоять бастионом, о который разбивался бы вообще всякий напор мышления – это его тайные, а может быть, и не всегда тайные желания! Но жестокий факт, скрывающийся позади этих желаний, тот, что он сам остановился перед своим учением и воздвиг в нем свой пограничный камень, свое «до сих пор и не дальше». Канонизируя самого себя, он выставляет свидетельство смерти о себе: с этих пор его дух уже не может более развиваться, время для него прошло. Если великий мыслитель хочет создать обязательное правило для грядущего человечества, то можно наверняка сказать, что он взошел на вершину своей силы и очень близок к своему закату.