Утренняя заря

Тираны духа. Ходу науки не препятствует уже теперь случайный факт, что человеку 70 лет, как это было прежде. Прежде хотели в этот промежуток времени дойти до конца познания и сообразно с этим общим желанием оценивали методы познания. Маленькие отдельные вопросы и попытки считались достойными презрения, хотели идти кратчайшей дорогой, верили, что все в мире сотворено ради человека и что, следовательно, само познание вещей рассчитано сообразно силам человека. Разрешать все одним ударом, одним словом – вот было тайное желание всех. Задачу представляли себе в виде гордиева узла: не сомневались в возможности того, что и в деле познания придет какой-нибудь Александр и одним махом разрешит все вопросы. «Загадку надобно разрешить», – такова была жизненная цель философа! Безграничная гордость и радость «разгадать загадку мира» были мечтой мыслителя: он смотрел на все, как на нестоящее труда, если оно не было в тоже время средством все привести для него к концу, и, таким образом, философия была, в некотором роде, высшей борьбой за тиранию духа. В том, что она должна достаться одному очень счастливому, ловкому, изобретательному, смелому, сильному, – одному! – в этом никто не сомневался; и многие мечтали – в том числе и Шопенгауэр – быть этим «одним». Из этого выходит, что в общем наука до сих пор отставала вследствие моральной ограниченности своих последователей и что на будущее время ею надобно заниматься с более глубоким уважением к ней. «При чем тут лично я» – вот девиз будущего мыслителя.

467

Самоизбегание. Те люди интеллектуальных судорог, которые нетерпеливо и недовольно относятся к себе, как, например, Байрон или Альфред де Мюссе, и во всем, что они делают, напоминают закусившую удила лошадь; которые из дел рук своих получают только короткое удовольствие и восторг, а затем испытывают еще более холодное чувство одиночества и тоску, – как выносят они это? Они жаждут уйти в «во вне себя»: Шекспир стремится слиться с образами самой страстной жизни; Байрон стремится к подвигам, потому что подвиги больше, чем мысли, чувства и дела отвлекают нас от нас самих. Так, может быть, в основе «самоизбегания» лежит стремление к подвигам? Действительно! Для высших экземпляров это положение стремления к подвигам можно считать доказанными: вспомните только, что, по словам врачей, четверо из известных в истории великих людей, «жаждущих подвигов» (Александр, Цезарь, Магомет, Наполеон), были эпилептиками; Байрон также страдал этой болезнью.

468

Познание и красота. Если люди (как они все еще поступают) находят свою славу и свое счастье в произведениях фантазии и мечты, то нечего удивляться, если они чувствуют холод и неудовольствие от противоположного фантазии и мечтам. Восхищение, которое появляется даже при малейшем верном окончательном шаге и успехе разума и которое для многих бьет таким обильным ключом из теперешней науки, – этот восторг не разделяется теми, которые привыкли чувствовать восторг только тогда, когда они покидают действительность и прыгают в глубину кажущегося. Они думают, что действительность безобразна, и не предполагают того, что познание даже и безобразной действительности прекрасно и что тот, кто часто и много познает, в конце концов бывает очень далек от того, чтобы находить безобразной всю действительность, открытие которой ему всегда давало счастье. Итак, есть ли что-нибудь «прекрасное само по себе»? Счастье познающего увеличивает красоту мира и все, что там есть, делает как бы озаренным солнцем; познание не только распространяет красоту кругом вещей, оно предполагает красоту самой вещи и в вещи. Грядущее человечество, вероятно, засвидетельствует это положение! А мы тем временем вспомним об одном старом факте: два таких различных по существу человека, как Платон и Аристотель, сходились в определении того, что составляет высшее счастье не только для них или для людей, но, вообще, что такое высшее счастье само по себе, даже для самих блаженных богов. Они находили его в познании, в деятельности развитого, ищущего и изобретающего ума (не в «интуиции», как немецкие теологи и полутеологи; не в созерцании, как мистики; не в сознании, как практики). Так же думали Декарт и Спиноза: как наслаждались, вероятно, все они познаванием! И какая была опасность для их прямодушия сделаться панегиристами бытия!

469