Утренняя заря

Образец. Что нравится мне в Фукидиде? За что я чту его выше Платона? Он глубоко и простодушно радуется каждому типичному человеку и каждому типичному случаю; он находит, что в каждом типе есть доля разумного, и он старается открыть его. У него больше практической правдивости, чем у Платона; он не унижает человека, не взваливает на него бремя недостатков и пороков, если он не нравится ему или причинил ему какое-нибудь зло. Наоборот, видя только типы, он находит во всех лицах нечто великое: что было бы делать потомству, которому он посвящает свой труд, с тем, что не типично! Таким образом в нем, человеке-мысли-теле, достигла последнего великолепного расцвета та культура непосредственного познания мира, которая в Софокле имела своего поэта, в Перикле – своего государственного человека, в Гиппократе – своего врача, в Демокрите – своего естествоиспытателя. Это та культура, которая заслуживает быть окрещенной именами своих учителей-софистов и которая, к сожалению, с момента этого крещения становится для нас бледной и непонятной: мы теперь подозреваем, что эта культура была, вероятно, очень безнравственной, если против нее боролся Платон и все сократовские школы! Правда здесь так запутана и загромождена, что отпадает всякая охота откапывать ее: так иди же, старая ошибка (error veritate simplicior), своей старой дорогой!

114

Греческое нам очень чуждо. Восточное или современное, азиатское или европейское – сравнительно с греческим всему этому свойственны массивность и чувственность в большем размере, чем языку возвышенного; между тем в Пестуме, Помпеях, Афинах и пред всей вообще греческой архитектурой останавливаешься с удивлением: с помощью каких малых размеров греки умеют и любят выражать все возвышенное. Точно так же – какими простыми рисовались в представлении греков люди! Как превосходим мы их в познании человека! И какой зато лабиринт представляют теперь наши души и наши представления о душах сравнительно с ними!

Если бы мы захотели и отважились создать архитектуру по образцу наших представлений о душе, мы создали бы лабиринт! Об этом позволяет догадываться и наша музыка, действительно представляющая нас! В музыке человек выступает открыто, воображая, что из-за музыки никто не увидит его самого.

115

Другие перспективы чувства. Что за бессмыслицу говорим мы о греках! Что понимаем мы в их искусстве, душой которого служит страсть к мужской обнаженной красоте! Только из-за этого почувствовали они и женскую красоту. Таким образом, они имели для нее совершенно другую перспективу, чем мы. Так же обстояло дело и с их любовью к женщине: они уважали иначе, они презирали иначе.

116

Питание современного человека. Он умеет переварить многое, даже – почти все: это его гордость! Но он принадлежал бы к высшему порядку именно в том случае, если бы он этого не умел: homo pamphagus (всеядный человек) – далеко не совершенный вид. Мы живем в промежутке между прошлым, имевшим более извращенный и более своенравный вкус, и будущим, которое будет иметь вкус, может быть, более отборный, – мы живем в самой середине.

117

Трагедия и музыка. Людей с воинственным настроением духа, как, например, греков времен Эсхила, трудно тронуть, и если иногда сострадание одерживает верх над их жесткостью, то оно охватывает их, как вдохновение, подобно «демонической силе», и тогда они чувствуют себя лишенными свободы, связанными, охваченными религиозным страхом. Пока они находятся в этом состоянии, они вкушают наслаждение переживанием чужой жизни, того дивного состояния, смешанного с горчайшей полынью страдания; это самый подходящей напиток для воинов, нечто необыкновенное, опасное, горько-сладкое, что не всякому дается в удел. Трагедия и обращается к этим душам, так испытывающим сострадание, к жестким, воинственным душам, которые трудно одолеть как страхом, так и состраданием, но которым полезно время от времени быть смягчаемым им. Да и на что трагедии тем, которые стоят вечно готовыми для «симпатических аффектов», как паруса для ветров! Когда афиняне сделались мягче и чувствительнее, во времена Платона, то им далеко еще было до отзывчивости жителей наших больших и малых городов, но философы уже жаловались на вред трагедии. Век, полный опасностей, какой теперь начинается, и в котором храбрость и мужественность получают большее значение, может быть, мало-помалу снова сделает души жесткими, так что им понадобятся трагические поэты, но теперь они несколько излишни, если употребить мягкое выражение. Может быть, и для музыки придет некогда лучшее время – тогда, когда художникам придется обращаться с нею к людям с вполне развитой личностью, твердым, страстным, – а к чему музыка теперешним непостоянным, непоседливым, недоразвившимся, полуличным, любопытным, похотливым душонкам уходящего века?

118