Утренняя заря

Любовь и действительность! Из любви мы бываем ловкими преступниками в правде и привычными ворами и укрывателями и стараемся верить в истинность того, в чем сомневаемся. Поэтому мыслитель должен постоянно обращать в бегство тех лиц, которых он любит (а это обычно бывают те лица, которые его не любят), для того чтобы они показали ему свое жало и свою злость и таким образом перестали увлекать tго. Следовательно, благо мыслителя будет иметь свои лунные фазы.

405

Неизбежное. Переживайте, что хотите: кто не желает вам добра, тот видит в переживаемом вами повод умалить вас! Если даже вы испытаете самые глубокие перемены чувства и познания и выйдете, наконец, как выздоравливающий, с болезненной улыбкой на свободу, найдется человек, который скажет: «Вот он считает свою болезнь аргументом, свое бессилие – доказательством бессилия всех, ему приятно становиться больным, чтобы чувствовать преимущество страдающего». Если кто-нибудь срывает с себя оковы и сильно поранит себя, то другой с насмешкой укажет на него: «Как он неловок! Так и должно быть со всяким, кто привык к своим оковам и по глупости срывает их!»

406

Два немца. Если сравнить Канта и Шопенгауэра с Платоном, Спинозой, Паскалем, Руссо, Гете, соотнеся их души, а не ум, то первым двоим это невыгодно: их мысли не составляют истории их души, там не увидишь ни романа, ни кризиса, ни катастрофы, ни смертного часа; их мышление не составляет в то же время и непроизвольной биографии их души, но разум – у Канта, а у Шопенгауэра – описание и отражение характера. Кант, насколько можно видеть его сквозь его мысли, является добрым и честным в лучшем смысле этого слова, но незначительным: ему недостает широты и силы, он не много пережил, его прием работать отнимал у него время пережить что-нибудь. Я подразумеваю, конечно, не те грубые внешние «опыты», но припадки и те конвульсии, которым подвержена даже самая уединенная и самая спокойная жизнь, имеющая досуг и горящая в страсти мышления. Шопенгауэр стоит все-таки несколько выше него, он одержим, по крайней мере, некоторым безобразием природы – ненавистью, алчностью, тщеславием, недоверием; он дик, и у него есть время и удобные моменты приложить к делу свою дикость. Но ему недоставало «развития», которого не было и в его мировоззрении: он не имел «истории».

407

Искать свою среду. Слишком ли многого мы ищем, если сводим знакомства с людьми, которые так кротки, приятны и полезны, как вкусны и питательны делаются каштаны, если их вовремя положить в огонь и вовремя вынуть из огня? Кто немногого ожидает, да и это, вдобавок, принимает как подарок, а не как заслуженное, как будто бы принесли им это птицы или пчелы? Кто настолько горд, чтобы смотреть на это как на вознаграждение? И кто настолько серьезен в своей страсти познавания и честности, что не имеет времени для славы и удовольствия в ней? Таких людей мы назвали бы философами.

408

Недовольство человеком. – А: Познавай! Да! Но всегда как человек! Как? Сидеть постоянно все пред одной и той же комедией, играть постоянно одну и ту же комедию? Никогда не смотреть на вещи другими глазами? И как бесчисленны ни были бы виды существ, органы которых лучше годятся для познавания! Что же познает человечество в конце всего своего познавания? Свои органы! А это равняется, может быть, невозможности познавания! Больно и отвратительно! – В: Это скверный припадок: тебя обуревает разум. Но завтра ты опять начнешь познавать и опять окажешься в среде неразумия, т. е. опять полюбишь человеческое!

409

Собственная дорога. Если мы делаем решительный шаг и вступаем на путь, который называют «своей дорогой», то перед нами мгновенно раскрывается тайна: все, кто был дружен с нами, кто доверял нам, – все они воображали себе, что имеют превосходство над нами, и оскорбляются. Самые лучшие из них ведут себя снисходительно и терпеливо ждут, когда мы опять вступим на «правильный путь», а правильный путь знают они! Другие смеются и ведут себя так, как будто мы временно делаем глупость и лукаво указывают соблазнителя. Более злые считают нас заносчивыми дураками и стараются очернить наши мотивы, а худшие видят в нас злейших врагов, жаждущих мстить нам за свою долгую зависимость, и боятся нас. Как же быть? Вот мой совет: начать свою самостоятельность тем, чтобы обещать, за год вперед, всем нашим знакомым амнистию за все их прегрешения.

410

Далекие перспективы. – А: Но к чему это уединение? – В: Я ни на кого не сержусь. Но мне кажется, что из уединения мне отчетливее и красивее представляются мои друзья, чем когда я бываю вместе с ними. И когда я сильнее всего любил и чувствовал музыку, я жил вдали от нее. Кажется, мне нужна далекая перспектива для того, чтобы хорошо думать о вещах.

411