Утренняя заря

О будущих добродетелях. Почему по мере того, как больше познают мир, его величие становится меньше? Потому ли, что страх был таким сильным основным элементом того благоговения, которое овладевало нами перед лицом неизвестного и таинственного и заставляло нас падать ниц перед непостижимым и просить о милости? И неужели из-за того, что мы сделались менее робки, мир потерял для нас свои чары? Неужели наша трусливость не уменьшала нашего собственного достоинства и величия и не делала нас самих менее страшными? Может быть, мы меньше уважаем мир и самих себя с тех пор, как мы смелее мыслим о нем и о самих себе? Может быть, в будущем эта смелость мышления возрастет до того, что будет чувствовать себя выше людей и бытия, когда мудрец, как наиболее смелый, будет видеть под собой и себя самого и бытие? Такой смелости, граничащей с безмерным великодушием, до сих пор не было у человечества. О! пусть бы появились снова поэты, какие были некогда, провидцы, которые рассказали бы нам о том, что может быть! Теперь, когда настоящее и прошлое все более и более отнимаются и будут отниматься у них, – ибо прошло время невинной лжи! – пусть бы вещали они нам о будущих добродетелях! Или о добродетелях, каких никогда не будет на земле, хотя они и будут где-нибудь в мире, – о блистающих пурпуром созвездиях и целых млечных путях прекрасного! Где вы? Где вы, астрономы идеала?

470

Идеальный эгоизм. К какому состоянию относятся с большим благоговением, как не к состоянию беременности? Все, что делают тогда, делают в тихой вере, что это в каком-нибудь отношении полезно развивающемуся в нас! Оно поднимает свою полную таинственности цену, о которой мы думаем с восхищением. Тогда многому уступают, не особенно насилуя для этого себя; тогда сдерживают резкое слово, протягивают примиряющую руку: ребенок должен развиваться из всего самого кроткого и лучшего. Нас бросает в дрожь от наших резкостей и неожиданностей, как будто бы мы влили каплю яда в чашу жизни нашего возлюбленного неизвестного! Все покрыто занавесом, все полно предчувствий, ничего не известно, как идет дело; вокруг ждут и стараются быть готовыми. При этом действует со всей своей силой чистое и очищающее чувство глубокой неответственности в нас, как это бывает со зрителем перед закрытым занавесом: растет, идет на свет, и у нас в руках нет ничего для определения его роста и его часа. Мы можем единственно только благословлять и защищать. «Здесь растет нечто большее, чем мы», – вот наша тайная надежда. Мы готовим ему все для его счастливого появления на свет: не только то, что ему полезно, но отдаем ему все наше сердце и всю нашу душу. В такой самоотверженной преданности должно жить! Можно жить! И будь это ожидаемое – мысль или факт – ко всякому зачатию и развитию мы относимся совершенно так же, как к беременности, и заносчивые слова «хотеть» и «творить» не более как пустые звуки! Это настоящий идеальный эгоизм: постоянно заботиться, быть наготове, иметь спокойную, мирную душу, ожидать, что наше опасение кончится прекрасно! Так заботимся и стоим мы на страже общей пользы, и чувство, с которым мы живем, это гордое и кроткое настроение, является маслом, разлившимся на наши неспокойные души и далеко кругом нас. Но причудливы беременные! Не будем же и мы причудливы и не будем обвинять других, если они будут такими! В уважение пред свершающимся (Werdenden) не останемся позади мировой справедливости, которая не позволяет судье и палачу касаться беременной.

471

Окольный путь. Куда ведет вся эта философия со всеми ее окольными путями? Делает ли она еще что-нибудь, кроме превращения постоянной и сильной страсти в разум, – страсти к ласковому солнцу, к ясному, чистому воздуху, к растениям юга, к морю, к временному питанию мясом, яйцами, плодами, к теплой воде, к тихим дневным прогулкам, к возможности мало говорить, к редкому внимательному чтению, к уединению, к опрятным, простым, почти солдатским привычкам, – одним словом, ко всему тому, что мне нравится больше всего, что легче всего я могу терпеть? Философии, которая, в сущности, есть инстинкт к диете? Инстинкт, который, обходя мое сознание, ищет моего воздуха, моего климата, моей погоды, моего здоровья? Конечно, есть много других и более возвышенных пунктов философии, и не только таких, которые пасмурнее и взыскательнее моих, но, может быть, и они все вместе не что иное, как интеллектуальные обходы таких же личных влечений? Между тем смотрю я новым глазом на одинокое порханье бабочки высоко над морской скалой, где растет много красивых растений: она порхает над нами, не думая о том что живет только жизнью одного дня и что ночь будет непосильно холодна для ее хрупких крылышек. И для нее могла бы найтись философия, хотя бы она и не похожа была на мою.

472