Утренние колокола. Роман-хроника

Пожалуй, и у деда, и у Шлейермахера был один бог.

Под утро, когда свеча уже была не нужна, потому что ровный розоватый рассветный свет озарил комнату, башню собора и деревья в саду, Фридрих написал Фрицу Греберу:

«У меня выступают слезы на глазах, когда я пишу это, я весь охвачен волнением, но я чувствую, что не погибну; я вернусь к богу, к которому стремится все мое сердце…».

Фридрих перечитал письмо, заклеил конверт, и стало ему легче. Опустошенный, он лег ненадолго, но сон не приходил.

Хорошо, что работы было мало, и после обеда он вздремнул в гамаке наверху, в складе, между ящиками с льняным полотном.

Вечером, идя в клуб, он вдруг поймал себя на том, что едва помнит смысл прочитанных ночью страниц.

И если подумать, то все же странно – он сам нашел в Евангелии десятки противоречий. К чему хотя бы так подробно описана родословная Иосифа, если он Христу не отец. Ведь каждое слово Евангелия – это слово божье. Неужели бог тоже мог разговаривать попусту.

А главное – та чудовищная ирония, когда христиане называют свою религию религией любви. И согласно их вере девять десятых человечества обречены на вечные муки. Даже всем сомневающимся, ищущим свою тропу к богу, тоже обещан ад. Хороша религия любви!

В клубе он спросил жареное мясо с картофелем и овощами, быстро съел, запивая пивом, и хотя его звали из веселой соседней компании, он лишь улыбнулся им и отправился к дому.

Так что же это? Кто прав? Штраус или Шлейермахер? Можно подвергнуть веру анализу разумом или она подвластна лишь чувству?

Эти сомнения, эти муки были теперь с ним ночи и дни.

Он снова, как когда-то, сжимал в бессилии кулаки, в блуждании за истиной. Иногда молился, просил у бога наставить его на верный путь, потом сам над собой же смеялся и вновь молился.

И никто – ни пастор в церкви, ни близкий друг, ни отец – не мог поставить перед ним истинное решение. Только сам. Сам для себя он должен был ответить честно и на всю жизнь.

Он писал в «Телеграф» для Гуцкова статью о народном творчестве «Родина Зигфрида», в воскресенье вновь поехал с Ротом за город верхом на прогулку. Вечером плавал в теплой воде Везера. Но всегда, даже в те минуты, когда он, плывя, медленно вынимал из воды руки и с них падали в волну пламенеющие на заходящем солнце тяжелые капли, даже и тут он мучительно, до боли в голове и сердце думал о выборе между двумя полюсами, двумя новейшими учениями. Штраус или Шлейермахер? И то приставал к одному знамени и считал, что навсегда будет думать и чувствовать именно так; но проходил день, и волнами приливали иные мысли, но и те, старые, – не сдавались. И это было больнее всего – ощущать в себе борьбу противоречивых идей, мыслей, чувств.

А он так хотел пристать к одному из знамен. Наконец, когда он уже обессилел от этой внутренней борьбы, разум победил.

Он не сразу это понял, скорее почувствовал. Почувствовал, что жить стало свободнее, думать – острее.

Он перечитывал статьи Штрауса снова и снова, и смешно ему становилось от своих недавних сомнений.

Ведь здесь же почти все сказано! А остальное может додумать любой человек, если голова его не замутнена фанатичной верой.

Мы не должны мучить даже муху, похищающую у нас сахар, а бог может карать человека, заблуждения которого бессознательны, карать в десять тысяч раз более жестоко и на веки вечные!

Не зря он еще в детские годы удивлялся божеской жестокости.

«Человек родился свободным, он свободен!» – писал Фридрих все тому же Фрицу Греберу.

•

Приближался август, исполнялся год бременской жизни.

В воскресенье, идя к центральной площади, Фридрих услышал барабаны, увидел юных, безусых гвардейцев, выстроившихся для ежедневного парада, и вспомнил, как они с отцом въезжали в этот город под звуки того же марша.

Год назад он хотел стать известным поэтом. Тогда ему было семнадцать лет и тайные, могучие, великие силы ощущал он в себе. Эти силы и сейчас живут в нем, он их чувствовал в каждое мгновение жизни, но теперь он не тот наивный юноша, недавний школяр, натолкнувшийся на брошюру Гримма и прочитавший ее запоем тут же, в книжной лавке. Робкие слова известного профессора о справедливости и конституции казались ему тогда отчаянно смелой речью. И лишь теперь, когда он ощутил биение главных идей века, он мог спокойно оценивать смелость и робость каждого.

Год назад он мечтал печататься хотя бы в какой-нибудь, любой газете. Теперь в первую попавшуюся газету он не напишет. Теперь Гуцков просит у него статьи для своего «Телеграфа» – а этот журнал читают во всех германских государствах.

Но и сам Гуцков не такой-то уж смелый парень. Это Фридрих начал понимать тоже. Смелость больше в словах, да и то она чередуется с уступчивостью филистерскому духу.

Но статьи, которые задумал и писал сейчас Фридрих, можно было печатать лишь в «Телеграфе» – или не печатать нигде.

Какая бы еще газета поместила такие слова о своем поколении: