Утренние колокола. Роман-хроника

«За знаки почести со стороны королей – благодарю покорно. К чему все это? Орден, золотая табакерка, почетный кубок от короля – это в наше время скорее позор, чем почесть. Мы все благодарим покорно за такого рода вещи и, слава богу, застрахованы от них: с тех пор как я поместил в „Телеграфе“ свою статью об Э.М. Арндте, даже сумасшедшему баварскому королю не придет в голову нацепить мне подобный дурацкий бубенчик или же приложить печать раболепия на спину. Теперь чем человек подлее, подобострастнее, раболепнее, тем больше он получает орденов.

Я теперь яростно фехтую и смогу в скором времени зарубить всех вас. За последний месяц у меня здесь были две дуэли: первый противник взял назад оскорбительные слова… со вторым я дрался вчера и сделал ему знатную насечку на лбу, ровнехонько сверху вниз, великолепную приму.

Прощай.

Твой Ф

. Энгельс».

То было последнее письмо Греберам. Больше они уже никогда не писали ему. Да и Фридрих не писал им.

За три дня до пасхи 1841 года он в последний раз прошелся по суетливой набережной вдоль Везера, в последний раз перевел и переписал письма в конторе консула Лейпольда, поужинал в кругу пасторской семьи и принял парад на площади перед ратушей.

ЧАСТЬ II

•

В последние дни перед отъездом из России с Михаилом Александровичем Бакуниным случилась неприятнейшая история.

Он перессорился с друзьями, а ведь как раз их он считал передовыми, лучшими людьми России.

История началась на несколько месяцев раньше нелепым случаем. Случай породил сплетни, разошедшиеся кругами по Москве и Петербургу.

Было ему двадцать шесть лет, и прежнюю жизнь он считал неудачной.

Его отец владел тысячью душ. В души тогда записывали только взрослых мужчин, а ведь почти каждый мужчина был женат, и, значит, две тысячи человек работали для того, чтобы семья Бакуниных сытно питалась, покупала красивые одежды, нужные книги.

Но детей в семье было много, и отец решил, что сыновья должны пойти на государеву службу, чтобы возвысить свое положение.

В четырнадцать лет Мишель Бакунин уехал из родной семьи в Петербург, стал юнкером артиллерийского училища.

В первые же дни он попал в карцер.

По коридору проходил господин поручик и увидел у окна юнкера с книгой.

– Вы чем это заняты, юнкер? – спросил он брезгливо.

– Читаю, господин поручик.

– Читаете? – Поручик удивился. – Вы что же, уж не дома ли приучились к чтению? Зачем вы это делаете?

– Чтобы научиться думать. – Мишель объяснил вполне искренне и удивился, когда поручик отправил его в карцер.

– Осмелюсь узнать, за что? – не удержавшись, спросил Бакунин.

– За то самое и отправил, юнкер. За чтение и желание мыслить. С вредными этими привычками вы тут быстро покончите.

Восемнадцати лет Бакунин стал офицером, но не мог развлекаться, как все, картами и водкой. Он мечтал о другом: о науках, умном чтении и независимой жизни.

В двадцать один год ему удалось уйти в отставку, он вернулся в отцовское поместье, стал усиленно читать книги – русские и европейские, а потом познакомился с молодыми людьми, имена которых скоро стали известны всей читающей России.

Одним был литератор Виссарион Григорьевич Белинский. Он жил в Москве и бедствовал. Бакунин взял у сестры денег и, не предупредив ее, отдал три тысячи Белинскому, чтобы тот смог ехать на лечение.

Другим был Станкевич. Вместе они принялись изучать мудрости немецкого философа Гегеля.

Бакунин одним из первых в России обратился к гениальному немцу. Особенно его поразила мысль о том, что все существующее, действительное – разумно.

– А раз так, надо примириться со всем, что делается в России, быть верным православной церкви и государеву делу.

В этой мысли он сумел убедить многих своих друзей, и Белинского тоже. Белинский предложил ему написать несколько статей для журнала «Московский наблюдатель» о современных идеях, о Гегеле – Бакунин написал с блеском.

Из поместья Бакунин уехал в Москву, ночевал то у Белинского, то у другого друга – Боткина. У него не было постоянного дома, постоянных занятий. Дальний родственник, генерал-губернатор, предложил ему хорошую службу, он отказался.

В дружбе Бакунин мог быть только старшим. «Я стонал под твоим авторитетом», – жаловался Белинский. Всех он заставлял думать лишь так, как считал необходимым.