Утренние слёзы (Рассказы)

Сильнее и отчаяннее всех кричала Анна Степановна. Про нее все забыли, она осталась со своим мешком на земле и металась от дверец к дверцам, вскрикивая громко:

— Сынки! Да как же… Доченька! Сынок! — кричала она, забегая вперед автобуса. — Не бросай! Возьми ты меня, христа ради… Люди добрые — молила она, чуть не плача. — Мне ж до развилки только.

Люди из окошек смотрели на нее и молчали. Шофер, к которому обращалась старушка, с улыбкой разводил руками и что-то отвечал ей, но она не слышала его слов.

— Да куда ж взять-то, бабк! — сипло крикнул ей кто-то, вися на подножке. — Видишь, что творится. Куда взять?!

Дверцы заскрипели, но не закрылись, а только прижали висящих людей, которые с усилием толкались в людские спины.

— Сынок! — кричала Анна Степановна шоферу, забегая опять вперед. — Подожди… Сынок!

Но автобус задрожал, мотор напрягся и из последних сил потянул гудящую, пахнущую жженой резиной машину.

Анна Степановна, обомлев, смотрела, как автобус медленно отъезжает от нее, и не верила в то, что случилось. Мешок ее сполз на поясницу, оттянув руки за плечо. Она стояла согнувшись и беззвучно шевелила пересохшими губами.

Вот уже заляпанные грязью пепельно-красные огни показал ей уходящий автобус, уезжая от нее с повисшими на подножке, застрявшими в дверях людьми… И вдруг эти огни вспыхнули, автобус зашипел и остановился.

Анна Степановна как могла побежала к нему, показывая свой мешок, думая, что ее пожалели и решили тоже посадить как-нибудь. Но не успела приблизиться к автобусу, как дверцы его наконец-то со скрипом захлопнулись, он стрельнул густым и вонючим дымом, утробно затрещал мотором и поехал дальше.

Запыхавшись, Анна Степановна остановилась в крайней растерянности и загнанно, жалко улыбнулась, чувствуя себя так, как если бы люди подшутили над ней, а она, глупая, не поняла их шутки.

Она проводила автобус взглядом, надеясь еще на что-то, но когда он превратился в желтую паутинку света и скрылся за лесом, вдруг испугалась. Пошатываясь и задыхаясь от страха, пошла она обратно к остановке, не зная, что ей теперь делать.

Люди в селе еще не спали и смотрели, наверное, телевизоры. В ветреном шуме перелаивались собаки.

Анна Степановна опустила мешок на землю и привалилась спиной к столбу. Ей было трудно и больно дышать, точно вместе с воздухом в грудь ее попадал жесткий и сухой песок. Отдышавшись и пересилив потливую слабость в теле, она с трудом дотащила мешок до освещенных ступенек магазина и села, чувствуя опять тяжелую, пугающую слабость.

После всего, что с ней случилось, она не хотела проситься к кому-нибудь на ночлег: «Люди телевизоры смотрят, отдыхают, а тут я со своим мешком… — думала она. — Неудобно…»

К одиночеству, в котором оказалась Анна Степановна, она тоже давно привыкла в безлюдной своей Томилинке, и это не пугало ее. Одета она была тепло, был у нее и хлебушек в мешке — так что переночевать на ступеньках в обнимку с душистым мешком тоже не очень-то страшно, хотя и долга осенняя ночь, — лишь бы дождя не нагнало. Все это так. Но боль в груди не отпускала и страх не покидал ее, будто какое-то чудовище напугало ее до смерти во сне, а сон никак не кончался.

«Зачем же это я поехала-то, господи! — думала она в отчаянии. — Сидела бы сейчас дома, в тепле, ничего бы со мной не стало, а теперь вот… Сладенького захотелось. Вот тебе и сладенькое. Люди, конечно, что ж… Можно понять. Изработались за день, устали. Чего им до меня. Сама виновата, что поздно поехала, когда люди с работы. И автобус сломался к моему несчастью. А все ж таки, конечно, могли бы и подсобить, а то ведь бросили, как собаку, не спросили. Крику-то, крику что было! Как на пожаре. Лишь бы только себе. Хотя, конечно, и я тоже хороша, выбрала время… Поделом и досталось. Вот и сиди теперь, старая. И мучайся тут, так тебе и надо. Люди-то работают, а ты на пенсии, могла бы и подождать. Ничего бы не стало с тобой. А то людей только смутила. Едут теперь небось и мучаются совестью. Как они могли тебя взять? Никак не могли. Сами висели, того гляди под колеса упадут. Грех на них сердиться. У них, может, дети дома, а завтра опять на работу. Вот и сиди тут под лампочкой, а на людей не наговаривай», — увещевала себя Анна Степановна, прогоняя боль, мучавшую ее, и обращая себя к добру, с которым ночевать одной будет легче.

Она подняла мешок на колени, подгребла его поудобнее под руки, оперлась на него и склонила голову на скрещенные руки, свернувшись в комочек. Сквозь холодную мешковину пахло хлебом, и запах этот согревал. Даже дышать стало легче, словно воздух очистился от песка, и боль в груди поутихла, хотя и жгло еще за грудиной. Анна Степановна глубоко вздыхала, стараясь освободиться от тяжелого жжения, и на одном из глубоких этих вздохов то ли сон, то ли слабость закружили ей голову, и она увидела теплый летний вечер и себя в этом, коричневом от заката, радостном вечере, сидящей на широком порожке деревенского амбара.