Утренний берег

Все чаще и чаще стал пропадать Глухов из дома. Он тяжело дышал по утрам и кашлял затяжно, с хрипами, глотая натощак папиросный дым. Он стал заговариваться. Остановится, бубнит что-то, глаза его стекленеют, тогда и на висках вздуваются жилы.

Володька часами разыскивал отца по окрестным «забегаловкам» и буфетам.

Марья Ильинична предлагала Володьке оформить опекунство. Володька отказался.

— У меня ведь отец есть.

Учился Володька хорошо. Занимался фотографией, радиотехникой, баскетболом и рисованием. У него даже была труба валторна. Трубу Володьке выдали в оркестре комбината «Ленсукно», куда пристроила его Марья Ильинична. И был у Володьки друг в квартире — маленький Борька Брысь.

Володька рассказывал Борьке сказки в темном закутке в коридоре, где висели тазы и ведра. Потом Володька приспособил там электрическую лампочку и частенько просиживал с Борькой, собирая немудреную радиосхему. Он давал Борьке книжки, которые брал в библиотеках, и терпеливо объяснял про моря, про звезды и атомную энергию. Когда Володька забивался в свой закуток, чтобы переждать, пока утихнет буйство отца, рядом с ним молчаливым комочком усаживался Борька.

Борька думал о странной несправедливости, выпавшей на Володькину долю. Он не понимал, за что сердится на Володьку отец, за что бьет его.

«Когда наказывают меня, — это понятно, — рассуждал он. — Я разбил вазу. Я вымазал вареньем кошку из соседней квартиры. Кошкина хозяйка учинила скандал на всю лестницу. Я постриг мамины меховые манжеты, чтобы проверить жидкость для ращения волос. Мех на манжетах не вырос. Все ясно… Я проковырял дырки в ботинках, чтобы из них вытекала вода и тогда можно будет ходить по лужам. Мама эти ботинки выбросила. А что сделал Володька? За что ему попадает?»

Борька ненавидел Володькиного отца, а Володьку любил неистово. Трубил на валторне, напрягаясь до синевы, овладел фотоаппаратом «Смена». Тренировался в баскетбол, подвесив в коридоре проволочное кольцо. Брысь был единственным человеком, который знал иногда, что у Володьки творится на душе.

С Женькой Крупициным Володька не ладил. Они жили врозь, словно в разных квартирах. Женька считал Володьку чудаком и разговаривал с ним покровительственно.

— Картофельная диета, — говорил он, — конечно, располагает к сосредоточенности и самообразованию. Но все-таки зачем питаться картошкой, когда есть сотня возможностей кушать котлеты?

Такие возможности сам Женька пытался находить.

Когда Глеб еще не учился в вечернем институте, а работал механиком на судах дальнего плавания, Женька брал безвозмездные кредиты из кармана его пальто, висевшего в коридоре. Конечно, на мелкие нужды.

Это привело к короткому, но очень энергичному конфликту между подрастающим поколением соседей.

Как-то раз, когда Женька выуживал мелочь, в коридоре внезапно появился Брысь.

Женька подмигнул ему, встряхнув монеты на ладони.

— Небольшая таможенная пошлина.

Женька небрежно сунул деньги в карман, открыл входную дверь. На площадке стоял Володька Глухов, с продуктовой кошелкой в руках.

Женька заглянул в кошелку.

— Опять бататы, — снисходительно улыбнулся он и прошел мимо. Но не успел он выйти на улицу, как его догнали Володька и Борька.

— Деньги давай, — коротко сказал Володька.

Женька опять улыбнулся, на этот раз щедро и великодушно.

— Могу дать только по зубам.

Сильный удар в подбородок опрокинул его на плитняковый пол в парадной. Женька долго хлебал ртом воздух.

— Сколько взял?

— Ерунду, — заикаясь, признался Женька и вывернул карман. По желтому плитняку звонко поскакали монеты. Борька подобрал их и положил Глебу в карман.

Этой весной Володька перешел в девятый класс. Он хотел было устроиться на лето подсобником на завод, чтобы заработать и купить себе пальто, но обстоятельства распорядились иначе.

Последнее время отец начал водить к себе собутыльников. Они сидели вокруг заваленного окурками стола, небритые, замшелые, словно изъеденные ржавчиной, беседовали о жизни.

Володьке было стыдно их слушать, как стыдно смотреть на человека, испачкавшего лестницу в метрополитене. Его разбирала досада и злость на них.

Однажды Володька застал отца одного. Он подошел к нему и долго смотрел на костлявую трясущуюся спину.

— Смотришь, — прошипел отец, поднялся со стаканом в руке.

— Выпей, — сказал он, — тогда ты меня поймешь и… простишь. Н-на… Может, я через тебя таким стал. — Глухов выпятил тщедушную грудь. — Слушайся, тебе отец говорит!

Но Володька не хотел прощать. Он взял стакан и выплеснул водку прямо в лицо отцу.

Отцовские щеки, дряблые, как трикотаж, дрогнули. Сухожилия на шее натянулись. Глухов сгреб со стола бутылку, стиснул горлышко костлявыми пальцами и замахнулся.

Володька выскочил в коридор. Следом за ним вывалился Глухов. Проходивший мимо Глеб подхватил его и приволок в кухню.

— Тритон! — захлебывался Глухов. — Кого облил? Отца родного облил!.. А я на него сил не жалею.

Соседи стояли молча. Глеб вынес из комнаты старую стенную газету, которую он специально раздобыл на заводе, и развернул ее перед Глуховым. В газете была фотокарточка Володиного отца и статья о нем. В статье говорилось.