Утренний берег

— Хоть бы его тряхнуло как следует; может, за ум возьмется наконец, — ворчала она, пропуская мясо для фрикаделек.

Крупицын резко заметил:

— Следовало ожидать. Насчет одумается — напрасные мысли. Организм уже привык к потреблению. Теперь никакими лекарствами не вылечишь, разве гипнозом только.

— Ты не рассуждай, — торопила его жена. — Это не наше дело. Нам еще по магазинам пройтись нужно.

Борька сидел в закутке и удивлялся: известие, которое он принес, почему-то не вызвало у соседей скорби.

Мимо него, опустив голову, прошел Глеб.

— Скончался, — сказал Глеб просто.

Соседи замолчали. Они смотрели на Глеба, словно он был виноват в этой смерти. Глеб отворачивался. Шея его наливалась багровым цветом.

— Умер… Я в больницу ходил.

Из углов, из щелей выползла тишина, заполнила кухню, повисла на занавесках и на клейких ленточках-мухоловках.

— Вот так эпидермис! — вдруг выкрикнул Женька.

Все повернулись к нему.

Крупицын схватил сына за ворот и вытолкнул его на середину кухни.

— Щенок! — закричал он впервые на людях. — Второгодник! Я для тебя стараюсь. Я для тебя в своем институте место хлопочу, чтоб ты интеллигентным человеком стал. Я по ночам не сплю, технику изучаю, чтоб тебя в люди вывести… — Крупицын закашлялся.

Марья Ильинична протянула ему стакан с водой.

— Ты и в могилу сойдешь, чтоб сынку на том свете местечко приличное подыскать.

— А вас не спрашивают, — ввязалась Женькина мать. — Евгений, марш в комнату!

Она втолкнула Женьку в комнату, грозно посмотрела на мужа и хлопнула дверью.

— А с Володькой-то как же теперь? — спросил Глеб. — Володька-то…

Марья Ильинична опять взялась за мясорубку.

— Володька не пропадет. Как ему пропасть, когда мы кругом, люди. Володька человеком станет. Нельзя ему иначе… Не позволю! — и она повернула ручку с такой силой, словно в шнеке застряла кость.

— Ты, Евгений, пойми, — говорил Крупицын сыну, укладываясь в постель. — Ты теперь взрослым становишься. Ты теперь в глубину должен глядеть. Мы не вечные с мамой. Старайся человеком себя показать, солидность свою…

В комнате рядом шел разговор.

— Слушай, — говорил Марье Ильиничне муж. — А если его ко мне на стройку. Как ты думаешь?.

Марья Ильинична не ответила. Она вспоминала, как муж привел ее сюда в эту комнату, когда они поженились, как радовалась она своему углу. В двадцать шестом родился Сашка, их единственный сын. А в сорок пятом он погиб в Германии. Марья Ильинична вытерла глаза уголком наволочки.

— Пусть он сам решит, — сказала она, вздохнув.

За стеной, свернувшись калачиком, лежал Борька Брысь. Он отыскивал слова, чтоб утешить Володьку, когда он вернется. Утешения должны быть скупыми, как на войне. Борька морщил лоб, сжимал кулаки и бормотал сурово:

— Ты это… Вот… Значит, брось…

А в первой от входных дверей комнате, заваленной рулонами чертежной бумаги, гирями, гантелями, неглажеными рубахами и пестрыми сувенирами с далеких морей, ворочался Глеб.

За окном урчала очистная машина. На соседней улице ремонтировали трамвайный путь. Звякали гаечные ключи и жужжала сварка. Ночные звуки успокаивают людей. Они как мост между зорями.

6

Хоронил Глухова Адмиралтейский завод. Шли за гробом сварщики, клепальщики, монтажники, разметчики, кузнецы и электрики. Шли товарищи, которых он предал.

С печальным укором играла музыка.

На полу в комнате Глухова валялись скомканные грамоты. Мутная лампочка криво висела на пересохшем шнуре. Табачный дым осел по углам паутиною. Казалось, сам воздух сгустился в тенета и липнет к щекам.

Марья Ильинична распахнула окно. Она принесла ведро воды, тряпку и щелок. Вместе с ней пришла и другая соседка — мать Борьки Брыся. Они отмывали грязь, оставшуюся после Глухова.

Борькина мать покрыла стол своей старенькой скатеркой. Марья Ильинична поставила вазу с ромашками:

* * *

…Володька воротился из похода в середине дня. Он шел и насвистывал. Щеки его шелушились от солнца.

На школьном крыльце, на ступеньках, сидел Борька Брысь.

— Ты загорел, — сказал Борька. Больше он ничего не сказал. Но Володька понял: что-то случилось.

Когда они пришли в комнату, Борька тоже ничего не сказал.

В комнате было чисто и очень свежо. Над оттоманкой висел портрет Володькиной матери, а под ним — тщательно разглаженные грамоты, которые Глухов получил в свое время за отличную работу.

— Что это с отцом? Он что, женился тут без меня?

Борька пожал плечами.

— Не знаю… Меня дома не было.

Володька стащил ботинки, поставил натруженные в походе ноги на прохладный пол и улыбнулся.

В комнату просунулась голова Женьки Крупицына.

— Пришел, — сказал Женька, входя. — Да, такое дело…

Борька опустил голову. А Женька вытащил из кармана несколько аккуратно сложенных рублей, сунул их под вазу с ромашками.

— Это тебе. Отдашь когда-нибудь. Ты не очень расстраивайся. У тебя ведь все равно что был батька, что умер. Тебе так даже лучше, пожалуй.

Володька вздрогнул и медленно повернул голову в Борькину сторону. Борька никогда бы не смог соврать товарищу, да и не было в этом надобности.

— Верно, — прошептал он.

Володька сидел не двигаясь. В руке он держал ботинок. Рядом сидел Борька и водил по пыльному ботинку пальцем.