Утренний берег

— Сейчас у матери от ревматизма руки больные. Перевел ее председатель на техническую должность — правление убирать, пакеты разносить. Матерь-то ночью плакала. В старухи, говорит, меня зачислили… Я тогда пошел к председателю, потребовал: «Ставь меня в бригаду на промысел. Я член колхоза или не член колхоза?!» Он говорит: «Павлуха, нету такого закона, чтобы тебя на промысел посылать. Годов тебе мало. Это, — говорит, — не картошку копать. В судовую роль, мол, тебя не запишут».

Я тогда осердился, закричал: «Зачисляй, козлиная борода, а то матерь моя совсем заболеет!..» Известно, турнул меня из конторы… Потом сам к нам домой пришел. Он, председатель, еще с материным отцом рыбачил. Раскричался: «Ты, — говорит, — еще икра не соленая, салага косопузая. Матерь мы по путевке в санаторию послать можем. А насчет промысла у тебя, — говорит, — еще сопли жидкие…»

Роман слушал Павлуху, хмурил лоб и подергивал тяжелым плечом, потом спохватился, сделал Павлухе еще бутербродов.

— Рубай, рубай. Не торопись только.

Павлуха позабыл приличие, забрал бутерброд в кулак и впился в него зубами.

— Я тогда в Трещаково пошел к председателю райисполкома. Анной Трофимовной ее зовут. Зубарева она. Говорю ей: «Чуркин бюрократ проклятый, повлияйте на него в письменном виде. Напишите ему насчет меня бумагу». А она походила по кабинету… Ейные сыновья в войну на Рыбачьем погибли, вроде должна мне посодействовать. А она села за стол и говорит: «Могу, — говорит, — я тебя, Павлуха, в Мурманск в школу-интернат определить, а насчет работы — стоп машина. Интернат, — говорит, — новая форма социал… л… листического воспитания. Будешь ты, — говорит, — Павлуха, человеком. А мамке твоей по общественной линии поможем». Я ее, знаешь, очень уважаю, Анну Трофимовну. Но я ей категорически сказал, что я и без ейного интерната человек… Мамка, известно, заплакала, когда про все узнала. Говорит: «Зачем ты придумал меня позорить. Еда есть, одежонка есть — перебьемся. А на работу через два года пойдешь. Подумают, что я тебя силком гоню…» — Павлуха перестал жевать, отхлебнул остывшего чаю, наклонился к Роману и зашептал:

— А я тебе насчет мамки скажу. Она ложку и ту кулаком держит. А чтобы иголку взять, малому чулки заштопать, — пальцы у нее не сжимаются. Верка, сестренка, все эти дела делает. Одиннадцать лет нашей Верке… Матерь-то про болезнь скрывает. Ей, слышишь, обидно… Гордая она. — Павлуха наклонился к Роману еще ближе. Прошептал совсем тихо:

— Я тебе еще про мамку скажу. Она молодая. Она через нас состарилась. Понял?.. — Скрипнула под Павлухой табуретка. Павлуха выпрямился, помолчал, значительно подергивая головой. Потом посмотрел на свои негнущиеся сапоги и сказал с каким-то неожиданным удивлением в голосе:

— А сапоги эти мне председатель дал, Чуркин. Они ему без надобности. У него все равно на правой ноге протез.

Роман тоже глянул на Павлухины сапоги.

— Батька твой где? — спросил он глухо. — Куда батька делся?

— Батька-то? А шут его знает. Он из вербованных. Чуркин говорит, нестоящий они народ — акулы, живоглоты. Чуркин говорит, что у некоторых вербовка вроде как специальность. Они за что хочешь возьмутся, лишь бы деньгу зашибить. Они за деньгой едут… В Трещакове рыбзавод строили, потом склады из пенобетона. Когда работа кончилась, предложили батьке в колхоз вступить. У нас мужики хорошо зарабатывают. Работа, известно, рыбацкая — опасная. Батька тогда сказал: «Съезжу на родину в город Колпинск». Это под Ленинградом такой город есть.

— Колпино, — поправил Павлуху Роман.

— Ага… Он туда и поехал. Потом мамке письмо прислал. Объяснял на шести страницах, будто соскучился по перемене мест. Дескать, тягу имеет к неизвестным просторам… Говорили люди, что он на Камчатку подался.

— Алименты мать получает?

— Получала б, конечно. Только его никак не могут отыскать.

Павлуха рассказывал все обстоятельно, не стыдясь, не лукавя. Значит, не прятала мать своей беды от ребят, и не было, видно, в колхозе людей, которым чужая беда на потеху.

Когда в комнату вошла Аня, а следом за ней высокая девушка в короткой шубейке и несколько парней в ватниках, Павлуха опустил глаза в пол. Повозился на табуретке и смолк.

Роман встал, кивнул на Павлуху.

— Вот, Зина, к нам на работу привинтил. Парень — гвоздь, с острием и шляпкой.

Роман подвинул стул девушке.

Парни рассматривали Павлухины сапоги. Зина расстегнула шубейку, села за стол и посмотрела на Павлуху шершавым взглядом. Наверное, Аня наговорила ей что-нибудь по дороге.

— Выкладывай.

Павлуха мотнул головой.

— Н-не б-буду… Документы могу показать, а г-говорить не буду. — Он вытащил из кармана метрическое свидетельство и справку об окончании шестого класса неполной средней школы. Роман подмигнул Зине, — мол, не нужно тормошить парнишку, пусть сперва в себя придет, пообвыкнется. Девушка повертела Павлухины документы в руках и зачем-то спрятала их в карман под шубу.

— Я думаю, насчет работы сейчас и заикаться не следует, — сказала она.

— Я не потому заикаюсь, — угрюмо ответил Павлуха. — Это меня медведь лизал.