Утренний иней

Может быть, потому она любила деда Семена больше, что с самого раннего детства ей говорили: своих, родных, надо любить больше. Родные — это родные, своя кровь. А чужие… Какое нам дело до чужих! Вот почему Настя старалась любить родного деда больше, чем неродного, родную бабушку больше, чем неродную. Мать, может быть, потом и сама пожалела, что так настойчиво, даже настойчивее, чем дед Семен, внушала ей это, когда Настя невзлюбила своего второго отчима. Первого она помнила плохо, была тогда маленькой, и он прошел через ее детство слабой тенью-воспоминанием. А второй вошел в ее жизнь, когда ей было уже шесть лет, и целых два года ей пришлось жить рядом с ним. И это было настоящей пыткой, потому что в глубине души Настя берегла любовь к родному отцу, которого никогда не видела. И оттого, что не могла любить его, потому что его не было рядом, она решила, что отчим вообще ни на какую, даже самую крошечную долю ее любви не имеет права. Если бы родной отец ее был где-нибудь недалеко, пусть даже в другом городе, но все-таки был бы, она смогла бы, может быть, уделить немного любви и отчиму. «А расчетливость в тебе, Настасья, все-таки какая-то есть! — сказал ей однажды дед Иван. — Родные — неродные… Нельзя в любви-то все рассчитывать да взвешивать. Промахнешься когда-нибудь насмерть!» Настя с ним все равно не согласилась. Родные — это родные, а неродные — все-таки неродные, чужие. А бабушка, пытаясь их примирить, вставила: «Да не расчетливость это, а долг». Дед Иван после этого замолчал и не разговаривал с бабушкой весь день. Еще тогда Настя поняла: что-то неладное было у них в прошлом, и это неладное нет-нет да и давало себя знать, нет-нет да и воскресало в их теперешнем вроде бы ладном настоящем. Маленькой она над этим не задумывалась, а потом задумываться стала.

А дед Иван еще сказал ей однажды: «В бабку свою ты уродилась, Настасья. Такой же красивой. Тоже небось принесешь кому-нибудь горе».

Настя не совсем поняла, что он хотел этим сказать. Почему же горе? К тому же она не любила, когда ее называли Настасьей, и она ни о чем не стала его спрашивать.

* * *

Все-таки она простудилась. Тогда ли, когда шла ночью через овраг, или тогда, на рассвете, когда земля, охлажденная дыханием его братьев, таких же холодных оврагов, остудила ей ноги… У нее поднялась температура, и стали сниться сны, похожие на бред. Она отгоняла их, но они снова приходили, разливали вокруг нее вязкие, желто-оранжевые медовые реки, из которых она не могла выбраться, в которых захлебывалась и тонула.

— Ну, Настенька! Еще одну ложечку! Надо-надо! Иначе не поправишься!

Это бабушка поила ее теплым молоком и давала мед с ложечки.

Потом, когда она наконец-то выбралась из этих вязких медовых рек, то по лицам деда Ивана и бабушки поняла, что за время ее болезни произошло какое-то неприятное для них, всех троих, событие. И то, что дед Иван тут же засобирался в Каменск, подтвердило Настины догадки.

— Если из-за меня… Так в интернате-то еще никого нет… Наверное, — чуть не выдала она свои ночные похождения.

— При чем здесь ты? — спокойно ответил дед. — У меня и другие дела есть, в роно.

Сборы его были недолгими и непохожими на сборы деда Семена. Дед Семен выводил машину из гаража, заправлял ее, осматривал, тщательно мыл, если видел хоть одно тусклое пятно на капоте или крыле. А дед Иван всего лишь накинул на себя плащ да попросил у бабушки денег на автобусный билет.

Он ушел. Бабушка, проводив его до ворот, вернулась в дом и стала прибирать в комнатах. Настя чувствовала, что ничего она не расскажет. Они, взрослые, отгораживали Настю от каких-то своих дел — своих, но, несомненно, связанных с Настей.

Бабушка двигалась по комнате плавно, неслышно. Неслышно переставила стул, легко поправила Настино одеяло, принесла чашку теплого молока и блюдечко с медом.

— Не надо, — тихо взмолилась Настя. — Я уже поправилась.

— Где уж там поправилась! Одни косточки! Я в твои годы разве такая была!

— А дед Иван говорит, что я на тебя похожа.

— Похожа, конечно. Разве не похожа?

И тогда Настя, прикинув, что больной многое простится, спросила:

— А кому ты принесла горе?

Тонкие и все еще черные бабушкины брови чуть дрогнули, но она не удивилась, не возмутилась, словно и не было в Настином вопросе ничего недозволенного ей, Насте. Словно Настя давно имела право задать ей этот вопрос, а она обязана была когда-нибудь на него ответить.

— Ему и принесла, — сказала она тихо. — Деду Ивану и принесла.

Настя не успела спросить: «Почему же?» Бабушка торопливо поднялась, торопливо унесла на кухню блюдце с медом.

Ничего не могла понять Настя. Ведь бабушка когда-то оставила деда Семена ради деда Ивана! Ведь это деду Семену она принесла горе. Ведь дед Семен любил ее всегда! Даже когда родилась Настя, он настоял, чтобы мать назвала ее в честь бабушки — Анастасией. А ведь бабушка давно, страшно давно ушла от него. Еще тогда, когда искалеченный дед Иван вернулся с войны, а Настина мать была совсем маленькой. Ничего не могла понять Настя!