Утренний Конь

Теперь я человек-якорь, — не то печалясь, не то шутя говорил он Энкарнансион. — Да, Энка, якорь…

Неправда, ты и я — паруса, мы несемся… Навстречу Валенсии я несусь. Я поживу там немного, ну месяц, два, а потом вернусь к тебе. Здесь хорошо.

Матвей Корнеевич с нежностью гладил черные локоны девочки. Он верил — она навсегда останется с ним в Одессе.

В апреле он поступил мастером в такелажные мастерские порта.

Теперь хозяйство вела Энкарнансион. Быстрая, ловкая, она успевала отлично заниматься и хорошо готовить обед, правда такой, какой она любила: много перца, много бобов, много томата…

— Ах ты перечный дьяволенок! — делая вид, что сердится, говорил Матвей Корнеевич, но охотно брался за ложку.

Энкарнансион, сидя против него, рассказывала о школе:

— Сегодня классный руководитель сказал: «Эспаньола, ты уже славно пишешь и говоришь по-русски». Вот какая я…

— Хвастунья! — остановил ее Матвей Корнеевич.

— Нет, миа капитан папа! Я не хвастунья. Приди в школу — тебе все скажут. Весь наш класс!

— Ладно, ладно, я пошутил, Энка. Ну, что еще произошло там, в школе?..

А внизу, полная кораблей, вся в разноцветных флагах, вся в солнце, шумела гавань.

…22 июня 1941 года фашистские бомбы обрушились на город. Энкарнансион испуганно вскрикивала. Металась по комнате. Слезы ручьем текли по щекам девочки. Напрасно утешал ее старый моряк. Она плакала, зажав ладонями уши.

Но вскоре Энкарнансион привыкла к бомбежкам. Защитники Одессы до сих пор помнят старого моряка и рядом с ним — стройную, красивую девушку.

В город вошли фашисты.

Поздно вечером Матвей Корнеевич и Энкарнансион, спрятав винтовки в одной из портовых катакомб, возвратились домой.

Как тяжело вспоминать те дни!

Плач матерей, кровь на баржах, залитых нефтью, — оккупанты вывозили в море мирных людей. Там, за брекватером, гитлеровцы поджигали баржи, и багровое пламя было как кровь.

Энкарнансион похудела. Стала взрослее.

Та осень выдалась необыкновенно тихой. На деревьях еще крепко держалась листва. Море синело.

Обычно в такие дни в порт приходили парусные дубки, груженные фруктами, помидорами, арбузами. Запахи южных садов властвовали на портовых причалах. От них хмелел и пьяно кружился черноморский ветер.

Где же паруса твои, гавань? Где корабли? Где же твой хмельной черноморский ветер?

Едким дымом пожарищ пропитан воздух. Пустынна гавань. Клубится над городом желтая пыль развалин. Сутулясь, проходят люди. Одни торопливо — им грозит опасность, другие медленно — так проходят мимо обрыва.

Ночью и днем через город шли войска оккупантов. Сжав кулаки, глядела на них Энкарнансион.

Матвей Корнеевич озабоченно хмурился, дымя трубкой, которую часами не выпускал изо рта. Шагал от стены к стене тяжелыми, большими шагами. Нередко с наступлением темноты он куда-то уходил, возвращался на другой день, и Энкарнансион готова была поклясться, что руки Матвея Корнеевича пахнут пороховым дымом.

— Возьми и меня! — просила она. — Возьми! Я на что-нибудь пригожусь!

— Не дури, Энка! — сердито отвечал Матвей Корнеевич.

В доме на Приморской размещались немецкие офицеры. Двум из них приглянулась комната старого моряка.

Это были Гуг и Отто, как называли они друг друга, земляки, оба ганноверцы.

— Отсюда широко видно море, — сказал Гуг.

— И здесь тепло, — добавил Отто. Он поглядел на Матвея Корнеевича и довольно хорошо произнес по-русски: — Ты, старик, получишь сахар, табак, консервы за беспокойство. С нами выгодно ладить.

— Вы можете жить с девчонкой на кухне, — милостиво разрешил Гуг.

Матвей Корнеевич согласился.

— Что ты делаешь, старик? — спросил Гуг.

— Грузчик в гавани… Вот сейчас иду на работу, а если вам что-нибудь нужно, скажите девочке — она хорошая хозяйка.

— Иди. С нами хорошо ладить, — повторил Отто.

Матвей Корнеевич отвел Энкарнансион на кухню и глухим отрывистым голосом сказал:

— Энка, веди себя так, словно ничего не случилось.

Энкарнансион кивнула головой:

— Да, миа капитан папа.

— Помни, Энка! — Матвею Корнеевичу не нравились глаза Энкарнансион, в которых нет-нет да и вспыхивали огоньки, но сейчас же гасли, как далекие морские сполохи. — Энка… — еще раз сказал он девочке.

— Да, хорошо.

— Будь умницей.

— Да.

Перед тем как уйти, Матвей Корнеевич привлек девочку к себе и тихо произнес:

— Вот что, слушай. Если сегодня ночью в порту станет светло, ты, Энка, можешь сказать, даже два раза: «Миа капитан папа — молодец».

— Ты?..

— Да. Молчи.

Он обнял Энкарнансион и вышел.

До самого вечера офицеры отдыхали. Отто дремал на тахте, а Гуг лежал на кровати Энкарнансион и деловито плевал на пол, стараясь составить из плевков женское имя — Марта.

На улице шумел дождь. Гугу никогда не нравились дожди.

— Отто! — закричал on, ворочаясь с боку на бок. — Меня сейчас вытошнит от этого водяного марша!

— Это потому, что ты родился с плесенью в костях, — сонно забормотал Отто.

— Не шути, я на самом деле отсырел!

— Тогда — коньяк, — предложил Отто.

— Ты всегда говоришь дело! — Гуг поднялся и, поглядев в окно, объявил: — Там, в гавани, что-то горит. Кажется, бензин.

— Черт с ним, он румынский, — ответил Отто.