Утренний свет

Лаврова открыла рот для того, наверное, чтобы повторить свое «нет», но ее перебила здоровенная, толстогубая Степанида Клочкова.

— Больная она нынче, — громко и торопливо сказала она.

— Я больная, — повторила, как эхо, Катерина и прибавила коснеющим языком: — Пойду я… разрешите… домой…

На мгновение Аполлинарии показалось, что она оглохла, — ей еще не случалось попадать в такую странную ситуацию! Только подумать: единственная на весь огромный коллектив награжденная не только не обрадована, не благодарна, не растрогана, а как раз наоборот — напугана, что ли… И отказывается, да, отказывается идти в Кремль! Право, кто-то из них двух помутился разумом, Лаврова или же сама Аполлинария.

Но хуже всего то, что выдвинула Лаврову в список представляемых к награде сама Ядринцева, по собственной инициативе! Мысль об этом, словно молния, поразила председательшу еще в тот момент, когда Лаврова «испугалась» своего ордена…

Решительно не зная, что же следует предпринять, Ядринцева стояла, покусывая тонкие губы, и слушала, что люди говорят.

В цехе поднялся сдержанный шум. Молоденькие работницы пересмеивались, — эти всегда найдут предлог посмеяться; женщины же, что были постарше и, значит, подольше стояли в цехе рядом с Катериной, озадаченно поглядывали на бледную, растерянную подругу. Они, кажется, ей сочувствовали. Больная, что с нее спросишь, пусть домой идет. И не пойдет, а поедет: она за городом живет, надо, значит, на машине отправить. Для почетного человека не грех и машину с начальства стребовать.

Услышав разговор о машине, Катерина даже руками замахала.

— Нет-нет! — сипло сказала она. — Я далеко живу. Машины туда не ходят. Нет, нет, на поезде я…

Она глянула из-под тонких сросшихся бровей на женщин, плотно ее окруживших, губы у нее зашевелились, — она, может, и сказала бы о чем-то трудном, но губастая Степанида, ее напарница, решительно взяла Катерину за руку:

— Пойдем уж, чего там, вовсе больная!

Тут как раз кончился обеденный перерыв. Обе клепальщицы, провожаемые десятками взглядов, медленно вышли из цеха. Аполлинарии ничего не оставалось, как последовать за ними. Когда все три миновали последний пролет цеха и ступили во двор, Ядринцева вдруг услышала сдержанный шепот Клочковой:

— Что теперь делать будешь?

Катерина промолчала, а Ядринцева остановилась на месте, окончательно онемевшая. Потом, высоко подняв плечи, словно во внезапном ознобе, зашагала к каменному особняку заводоуправления. На носатом лице ее не осталось и следа обычного холодновато-делового выражения, оно пылало багровыми пятнами, а маленький ротик, странно не соответствовавший крупным чертам лица, был озабоченно поджат.

Так, взволнованная, рдея старческим румянцем, она и вступила в скромный кабинет секретаря заводского парткома Василия Ивановича Пахомова.

Василий Иванович говорил с кем-то по телефону, он молча кивнул Ядринцевой и глазами показал на стул: садись и обожди.

Аполлинария присела на кончик скрипучего стула с такой осторожностью, словно он мог под ней подломиться, и принялась нетерпеливо наблюдать, как Пахомов рассеянно вычерчивает на чистой странице блокнота какие-то закорючки и треугольники, то и дело повертывая карандаш в тонких, как бы прозрачных, пальцах. Болезненная прозрачность была приметна и в его широковатом, спокойном, сероглазом лице. Ядринцева знала, что Пахомов, военный летчик, был в конце войны тяжело ранен и чудом выжил, лишившись восьми ребер…

— Надо разобраться, — коротко заключил Пахомов разговор по телефону.

Он положил трубку и карандаш, показывая, что готов слушать.

Раздражение и тревога председателя цехкома на первых порах его как будто не затронули. Он только заметил:

— Твоя выдвиженка.

Ядринцева нашла в себе силы молча кивнуть головой.

Пахомов снова взялся за карандаш.

— А ты знаешь Лаврову? — спросил он, принимаясь за свои треугольники.

— Ну конечно, — с легким возмущением ответила председательша: ей ли не знать старых работниц! — Стоит на клепке с тысяча девятьсот сорок второго года. Заняла место мужа. Когда мужа убили, осталась на заводе. Выполняет норму на сто, сто десять процентов.

Пахомов подождал, что еще прибавит Ядринцева, но та следила за его карандашом и молчала.

Что ж тут говорить? Клепка — один из самых тяжелых участков на заводе, и выполнить норму здесь не так-то просто. А в 1942 году клепка шла еще вручную, секретарь парткома знает все это и без нее.

— Анкетные данные, — негромко произнес Пахомов и усмехнулся. — Я не о том спрашиваю.

— Второй муж у нее тоже фронтовик. Шофером работает, — сказала Ядринцева и прибавила не очень уверенно: — Кажется, выпивает… в цехе говорили.

— Фронтовик, выпивает… Маловато знаешь о Лавровой, — в голосе Василия Ивановича отчетливо прозвучала нотка упрека.

Аполлинария пожала плечами, правда, с некоторой нерешительностью. Перед нею встало лицо Лавровой, каким оно было там, на митинге, — красивое, но до того сумрачное и замкнутое, что сердце у председательши неприятно екнуло: «Кажется, влипла я с этой чертовой бабой! Кто знает… а вдруг она пьет вместе с мужем?»