Утренний свет

Нелегко, наверное, далось ей это решение: ей еще и сорока лет тогда не исполнилось, а по живости и непоседливости деятельного характера она казалась совсем молодой женщиной. И вот ей сразу же довелось перешагнуть в седую зрелость: пышные волосы ее побелели, в серых глазах навсегда померкли смешливые искорки. В ней вдруг с силой проступило спокойствие. Это было не замкнутое, ледяное молчание «жертвы», а именно спокойствие, доброе, какое-то осиянное, целебное для больного Василия Ивановича.

Он знал: каждый свободный час Анна возится с ребятишками во дворе или, точнее сказать, во дворах соседних домов — кого-то подучает, кого-то обласкивает или, наоборот, поругивает. Но здесь, в этой небольшой тихой квартирке, она принадлежала ему безраздельно. Не было ни дня, ни часа, чтобы он не ощущал возле себя Анну, молчаливо и прочно затаившую свое горе, вернее, их общее горе.

Они не говорили между собой о сыне, опасаясь разбередить незаживающую рану, но сын был с ними, связывал их нерасторжимо. Невозможно было утаить что-либо при себе, не поделиться, не посоветоваться.

И сейчас Василий Иванович ждал, что она придет и спросит, так уж давно повелось: ничего непонятного или непонятого не оставалось между ними. Да и самому Василию Ивановичу хотелось посоветоваться с женой: Лаврова тоже ведь женщина, мать…

Анна Федоровна, выслушав мужа, озабоченно сказала:

— Трудно тебе будет с ней.

— Да, трудно, — невесело согласился Василий Иванович. — Баптисты не так просты, как может показаться сначала. Это не изуверы, вроде пятидесятников или хлыстов. Людей они не калечат, не сводят с ума. Наоборот, верующий у них пребывает в этаком тумане — ласковые проповеди, ласковые песенки (они их гимнами называют), душеспасительные беседы о царствии небесном… Любовь и еще раз любовь, — Василий Иванович жестковато усмехнулся. — И в третий раз любовь, и кротость, и доброта даже к врагам. Полное, понимаешь ли, благолепие и тихость. Яд глубоко запрятан, умело. Действует медленно, но, я бы сказал, неотвратимо. Был человек — и нет человека, а есть тварь Христова. Все радости по ту сторону жизни, в небесах. А земля — пустыня греха. Стало быть, не для чего на этой земле трудиться, верить, бороться. Человек как деятельная личность, как борец исчезает. Что же получается? Общество наше стремится пробудить у людей активность, волю к действию, а сектанты эти, наоборот, учат: сиди ты, раб Христов, в своей тихой заводи и не шевелись, пока тебя божественная воля не пошевелит! Одним словом — Саргассово море!

— Что? — спросила Анна Федоровна, обеспокоенная лишь тем, что Василий Иванович столь необычно взволнован. — Какое еще море, Вася?

— Саргассово.

Василий Иванович провел ладонью по лбу и заговорил спокойнее.

Он услышал о Саргассовом море еще в ребяческие годы от отца, моряка торгового флота.

У отца вроде поговорки было:

— Да тут Саргассово море, конца-краю не найдешь!

Или же так:

— Подумаешь, нашли Саргассово море!

Из книг о путешествиях и приключениях Пахомов постепенно прознал, что это за море. Оно находится в кольце четырех океанских течений. Береговая линия у него неизменна со времен Колумба: море-то ведь почти неподвижно из-за скопления водорослей, которое делает его похожим на океанский луг.

Упоминание об океанских лугах можно найти еще у Аристотеля. Круто соленые, горячие, на глубину до трех тысяч метров воды Саргассова моря заполнены, можно сказать — забиты тропической растительностью, водоросли возле берегов цепляются за дно и растут, размножаются с невиданной силой. Оторванные от корней, становятся бесплодными, но продолжают расти. Получается заводь, из которой выхода нет: водоросли рождаются, живут и здесь же умирают. Переплетенные и перекрученные в плотные ряды, саргассы могут даже корабль остановить.

— Саргассово море, — после некоторого молчания повторил Василий Иванович, и Анна Федоровна поняла, что говорит он о сектантах. — А если заглянуть внутри, то что же обнаружится, как думаешь? Обнаружится прежде всего приспособленчество.

— Зачем им приспособленчество? — удивленно спросила Анна Федоровна.