Утро было глазом

Воспоминания о мертвых отличаются нарочной торжественностью, как будто смерть, забирая жизнь, взамен словам умерших дает подспудный смысл. «Молодой человек, я уважаю вас, но не ваши убеждения». «Молодой человек, хоть вы умерли однажды, смерть – не довод в пользу вашего ума». «Молодой человек…» Что бы он делал со своей вечностью? На что она ему? Даже если бы ему объявили, что он бессмертен, что все мытарства позади, он все равно бы продолжил возиться со своими гидрами – по привычке. Привычка – маленькая вечность, говорил он, и что же? Воспользовался бы он своей вечностью, чтобы воскресить всех тех, кто жил и умер, поделился бы он своей вечностью? Ты знаешь ответ лучше меня. Я не нападаю на него, он – твой отец, а для Иосафата – дедушка, который любил его до безумия.

Меня поразила не столько его смерть, сколько наказ: никогда, ни при каких обстоятельствах не восстанавливать его, а при возможности избавиться от оставшегося материала как можно скорее. Он боялся, что станет подопытным, подобно тысячам тех, кого он воскрешал и восстанавливал, и снова губил.

Знаешь, я свыкся с этой планетой, если бы не ты, я бы остался здесь. Никакого честолюбия. Назови это космической усталостью. Я понимаю старпома, но примириться с ним сполна не могу. Потому что он остается там, в модуле, по собственной воле.

– Вам хватит запасов на десять лет, большее я не могу предоставить. Вы полностью уверены в собственном решении?

– Капитан, в нем я уверен даже больше, чем в необходимости собственного восстановления. Будем живы! Хотите взглянуть на мои хоромы?

На подоконниках – щучьи хвосты, кругом – чистота, как в отсеке вдовицы, ряд щуплых скафандров висит на штырях в прихожей, за тонкой перегородкой слышится гуд нагревателя, на экране, в зале, крутится бело-синяя, содалитовая планета.

– Присядем, капитан. Я хотел вас поблагодарить за два с половиной года работы, хотя под конец мы почти не разговаривали, – и он хлопает меня по плечам, – работать с вами было одно удовольствие. Знаете, сколько на этой планете перволюдей? Полторы тысячи! Вычтем три четверти обреченных на гибель, и в сухом остатке выйдет ровно столько, сколько нужно для здорового продолжения рода.

И он говорил что-то еще – о том, что ему предстоит стать смотрителем над эволюцией, что, возможно, спустя пару лет он станет учить их языку.

– Я верю в вас, капитан. И вас ждут – в отличие от меня. Да и капсула для сна осталась всего одна.

Бычья самоуверенность в движениях, а глаза по-прежнему бегают: я так и не дошел до его сердцевины. Удар камнем в стекло модуля. Ликование вспыхнуло на лице старпома.

– Хотите взглянуть, капитан? Нет-нет, шлем вам ни к чему, поначалу будет кружиться голова, а затем привыкнете.

И все-таки я надел скафандр, когда мы выходили из отсеков.

– Как хотите, капитан. Вы сами увидите, что это лишнее.

Первое, что мне бросилось в глаза, – ущелье, закрытое буреломом. Ветра почти не было, над головой три желтые луны, треугольником вниз, небо – ясное с пролитыми пятнами птиц. А из чащи глядят четыре пары глаз – глубоко посаженных под шерстяным валом лба. Старпом свистит – и вдруг один из них, я не знаю, как их определить, про себя мы называли их перволюдьми, срывается из чащи и через хруст веток, через воздымающуюся пыль под ногами, взъерошенный, немолчный, глуповатый, подбегает к нам. Старпом шепчет: «Смотрите внимательно, капитан», – и глушит свист – все реже и реже, так что человеческая громада, обросшая шерстью, в ней кое-где – репье и седина, а на руках – черные ногти, приближается к нам вплотную. Старпом протягивает ему руку, касается ладони и, полуобернувшись ко мне, говорит: «Снимите перчатки, капитан, его ладонь – совсем шершавая, смотрите!» Вдруг первочеловек берет с земли камень, бьет старпома по голове и отбегает. Из бурелома в нас сыплются ветки.

Спустя час старпом сидел с рассеченным виском у себя в отсеках и про себя твердил:

– Они еще не понимают, что я их бог, капитан, они совсем этого не понимают!

Через два дня мне предстоит лечь в третий по счету сон. И, честно говоря, у меня нет сил с тобою снова прощаться, я отправлю тебе сообщение с промежуточного пробуждения, а это значит, что мы увидимся спустя три с половиной года. Это значит, мы победили, милая, мне осталось только не умереть во сне, а тебе – не отчаиваться, когда в ЦУПе тебе скажут, что корабль не отвечает. Пускай они говорят, что им заблагорассудится. Я все равно вернусь – единственный из четырех человек на борту и тысяч зародышей.

шестнадцатая запись

Такое чувство, что я проспал вечность, а не полтора года. Чем чаще я произношу слова «год», «месяц», «сегодня», тем больше удостоверяюсь в их ложности. Слова есть, а то, что они обозначают, – нет.

Иногда мне удается замедлить время до осязания стука сердца, иногда месяцы пролетают как час. Особенно там – на планете, где я создал жизнь: создал жизнь и не создал язык. Старпому это тоже не удастся. Ни одного сообщения от него не было получено, хотя передатчик остался у него в отсеках. В отсеках, в которых хозяйничают теперь обезьяны…