А то ушел. Как ему объяснишь, что не из жалости вернулся. И вообще, где граница между жалостью и состраданием? Как во всем этом разобраться?
В подъезде хлопнула входная дверь, я вскочил, и тотчас передо мной возникли двое мужчин — какие-то помятые, с синеватыми лицами. Маленький и большой. У большого очень хмельные заплывшие глазки. Мужчины были одеты в черные, изрядно замусоленные пальто. На голове большого — кепочка-разноклинка, а на маленьком — приплюснутая кожаная шапка с обрезанными ушами.
— Эй, пацан, где тут Яшка проживает? — с нагловатым напором спросил большой.
— Нет у нас никакого Яшки. — Я, конечно, понял, что они Сурина спрашивают и соврал с совершенно определенной целью. — Не проживает тут ваш Яшка.
— Ну да, — крякнул маленький. — Ты что, Яшку Сурина не знаешь?
— Нет тут такого. Не живет. Вам же ясно сказано.
Я повернулся и равнодушно зашагал по лестнице. Двое совещались за спиной — они меня раздражали. Опять пришли к Сурину выпить.
Я обогнул лестницу, сказал:
— Чего митинговать?! Не живет у нас Яшка Сурин. Шли бы вы отсюда, граждане.
— У тебя не спросились, молокосос, что нам делать, — вспылил большой. — Гляди, а то ненароком насморк заработаешь.
— Насморк? Уморили, — расхохотался я. Честное слово, мне было совершенно не страшно. — Гуляйте, гуляйте. Видел я таких.
Большой рванулся ко мне, но маленький придержал его за рукав:
— Не связывайся, Сашко. Паралитик какой-то. Пойдем в другое место. Петька что-то напутал…
Мужчины, грязно ругаясь, вышли. Стало тихо. У меня чуть отлегло от души. Я подумал: «Правильно сделал, что выгнал забулдыг из подъезда. Каково старику видеть сейчас эти морды? Им-то что? Им наплевать…»
Я отворил дверь, на стук отозвалась мама.
— Сынок, ты? Тебе там письмо.
Письмо лежало на тумбочке у входа. Я схватил конверт — от Ефимыча! Сбросил туфли и, не раздеваясь, помчался к себе. Плотно закрыл за собой дверь.