Утро года

Служба шла всего несколько минут. После этого люди снимали со стен иконы, выносили их наружу и выстраивались в одну огромную колонну. Последними из церкви вышли поп с дьячком и несколько доморощенных певчих. Отец Митрофаний мотнул раза три пустым, без ладана, кадилом и что-то промычал. Ему вразнобой ответили дьячок и певчие. После этого колонна заколыхалась и тронулась в путь — сначала на ржаное поле, потом на яровое.

Впереди шли мужики поздоровее и помоложе. Они несли хоругви и большие деревянные кресты с изображением распятого Христа. Тяжелые иконы несли по два человека. В пути люди часто сменяли друг друга. Моя мать и тетка Ольга несли огромную, как дверь, «богородицу». Они постарались первыми захватить эту икону, потому что считали себя самыми обиженными, самыми несчастными. Им, как никогда, хотелось сейчас поведать ей о своем житье-бытье, слезно попросить о том, чтобы она, «пречистая», сжалилась над ними.

Мы с Яшкой видели, как наши матери беззвучно шевелили пересохшими губами и роняли в горячую дорожную пыль крупные слезы.

На ржаном поле, в тени небольшого леска, молельщики остановились на отдых. Пройти около десяти верст по такому пеклу, когда, казалось, от каждого пахло паленым, — это не шутка.

В устье овражка, под кривой березкой, выбивал родник. Чистая студеная вода лилась через край оградки и далеко бежала журчащим ручейком. Бережно приставив иконы к деревьям, каждый подходил к ручью, жадно пил пригоршнями, потом умывался и снова пил.

Мы с Яшкой тут же убежали в лес и там, на полянке, стали собирать и есть чуть порозовевшую землянику. А с собой принесли прямо с ветками — я для своей матери, Яшка — для своей. Но они есть не стали. Мать погладила меня по выгоревшей вихрастой голове и сказала:

— Иди умойся. Смотри, как испекся.

— А почему вы с теткой Ольгой не едите ягоды? — спросил я. — Или потому, что зеленые?

— Нельзя, вот и не едим, — нахмурив брови, ответила мать. — На молебствии только пить можно, а есть грешно.

Угрюмые старики мочили в ручье бороды, обливали свои лысины.

— Эх, вот где благодать-то божья! — восклицали они. — Эту бы водичку да к нам на поля пустить — рай!..

Десятки глаз шарили по небу. Мужики смотрели из-под руки на все четыре стороны: не покажется ли откуда-нибудь дождевая тучка? Но в небе ни облачка. Оно было какое-то особенно нежно-голубое, чистое, но это вызывало не восхищение его красотой, а страх.

Передохнув, молельщики направились к часовне, стоявшей в конце ярового поля, на раздорожье. От нее видны купола нашей церкви, крылья ветряных мельниц, зеленый островок кладбища, расположенного за околицей. Возле часовни отец Митрофаний совершил богослужение, а после этого — прямой дорогой ко дворам.

Солнце ползло к западу, но палило так же нещадно, как и в полдень. Шли тихо, еле волоча ноги, — голодные, пропыленные.

…А дождя так и не было — ни после первого молебствия, ни после второго и третьего. Травы на открытых местах погорели. Хлеба стояли жалкие, без времени пожелтевшие. Только полынь не сдавалась. Сопротивляясь солнцу и суховеям, она, будто нарочно, держалась на открытых солончаковых припеках и от этого становилась еще ядреней и пахучей. Она стояла свинцово-седая, крепко вцепившись корнями в плотную, сухую землю, и была живым, страшным сравнением с нашей мученической жизнью.

Симка

Моего среднего братишку поп окрестил Семеном, а пока он был еще маленький, мы все звали его Симкой. Мальчишка послушный, никогда не гонялся за нами. Бабушка любила его больше всех, потому что он не причинял ей больших хлопот в летнее время, когда она домовничала с малыми ребятишками.

Но вот в одну из весен Симка внезапно заболел. На теле у него появилась сыпь, горло ему сжимало, дышал он тяжело, метался распаленный.

О больнице никто и не напоминал: до нее более двадцати верст. А на чем поедешь? Своей лошади не было, а нанимать подводу для мальчишки считалось большой роскошью. Если бы заболел взрослый, необходимый в хозяйстве человек, тогда можно бы подумать и о больнице. А в малыше какой толк? Обуза одна! Жив — хорошо, а умер — еще лучше.

Однако бабушка настаивала — пригласить хотя бы знахарку Арину Сурчиху. А тут, кстати, вечером пришла к нам бабушкина подружка — сухонькая, болтливая старушка Гусиха. Она со всеми подробностями рассказала о том, как одной женщине из соседнего села когда-то «помогла» Сурчиха.

— Ну, милые мои, — начала Гусиха, — хотите верьте, хотите нет, — ваше дело. Наперед скажу: за что купила, за то и продаю, что мои ушеньки слышали да что видели глазоньки, о том и говорю. Ох, любезные вы мои! Как только вспомню о том времечке, когда головушка у той бабоньки на четыре части раскалывалась, ни дня, ни ноченьки спокою ей не давала, так в озноб бросает. Вот как мучилась, страсть! Бывало, болит у нее головушка неделю, болит две — перестанет. Потом опять примется болеть. Над бровями шишки вскочат, в глазах искры… А во лбу ровно кошки корябают. До рвоты доходило, вот как!