Утро года

…Спали мы с Яшкой долго — никто нас нынче не будил, никто не беспокоил. А перед дождем или перед несчастьем, как говорят старые люди, всегда крепко спится. Проснувшись, мы увидали: Симка лежал, вытянувшись, на лавке, в переднем углу, покрытый холстиной. Его правый глаз, немного приоткрытый, будто укорял меня и Яшку: «Эх вы, молельщики! Не смогли как следует попросить боженьку… Посулили бы ему две толстые свечки, вот он тогда и не дал бы мне помереть…»

С тех пор мы с Яшкой задумались: почему бог такой недобрый, ни в чем нам не хочет помочь? Значит, надежда на него плохая.

Другая вера

Мой отец метался от нужды в разные стороны. То уедет на заработки в заволжские степные имения самарских богатеев, то пойдет в анновские леса на дровозаготовки к лесопромышленнику Шагарову, а то и в город махнет. Он бегал от нужды, а она никак не хотела отставать от него, следовала за ним по пятам.

Однажды, возвратясь из отходничества, отец рассказывал мужикам:

— Работал со мной один на молотьбе, Грицаем звали, а по фамилии — Дударь, из Полтавской губернии. Так вот он говорил, что у них многие мужики в заморскую землю уехали. Распродали все, у кого что было, и — поминай как звали!

— Это в какую же заморскую землю? — с любопытством спросил Иван Верста.

— Америкой называется, — ответил отец. — Там, говорит, жизня повольготнее.

— Так чего же он туда не поехал, ежели там вольготно? — поинтересовался Иван Верста.

Отец глубоко вздохнул:

— Э-эх, Иван! Ехать в такую даль — надо иметь деньги, а у Грицая, как он говорил, есть только одна душа да денег три гроша. И продать нечего. Вот они дела-то какие.

В разговор вступил дядя Максим. Он покрутил головой и сказал:

— Чудно! Ехать неведомо куда, это все едино, что лезть к черту в пекло. Кто нашему брату там рад? Да взять и такое дело, к примеру: мы по-ихнему калякать не умеем, а они — по нашему ни мур-мур. Будут на нас посвистывать, как на собак: «Фью, пиль!..» Тут, брат, от всего откажешься.

Угрюмо молчавший Роман Сахаров неожиданно спросил отца:

— Этот Дударь, случаем, не слыхал о том, есть в той заморской земле вот такие тузы, как наш Табунов, или нет?

— Слыхал, — ответил отец. — Там, рассказывал Грицай, всяких тузов много.

— Тогда и разговору не может быть о вольготной жизни, — безнадежно махнул рукой Роман. — Ежели мы здесь, у себя, нуждой умываемся да горем утираемся, то у тех заморских басурманов и совсем пропадем, как мухи в студеный день. Надо вольготной-то жизни на своей земле добиваться, вот что.

Отцу нравилось, когда Роман говорил вот так складно и дельно. Но легко сказать: «Надо вольготной жизни на своей земле добиваться!» А как ее добиваться? Никто толком не знал.

К сорока годам своей жизни отец стал все больше и больше подумывать о том, есть ли на свете правда. Эта мысль засела ему в голову с тех пор, как однажды Табунов обманул его при расчете за работу.

По характеру своему отец был человеком смирным, доверчивым, мечтательным и вдобавок суеверным. Он легко поддавался на всякие уговоры, верил на слово каждому. И вот, зная его слабый характер, к нему давно «подбирала ключи» кулугурка тетка Прасковья. Она уговаривала его перейти в их веру, и тогда бог обязательно поможет ему: избавит от нужды. Тетка Прасковья расхваливала свою веру, что она самая справедливая, и хаяла церковников. Она говорила о скором приезде в Заречье старообрядческого начетчика, который с самим богом запросто толкует. Уж он-то про все знает!..

Ездил этот начетчик по приглашению и без приглашения, повсюду проповедовал «свою веру». В Заречье он приехал зимой и пробыл здесь три дня. И все эти три дня в старообрядческой молельне проходили жаркие беседы. Народу — битком. Приходили и старый, и малый. Каждому хотелось не только послушать «душеспасительные» слова начетчика, но и взглянуть на него хотя бы одним глазом.

Начетчик был одет в черную добротную поддевку. Борода у него густая, кургузая и тоже черная. Лицо смуглое, изрытое оспой. На остром длинном носу — темно-синие очки. Говорил он мягким бархатным баском, вкрадчиво, не торопясь. Каждое слово чеканил так, что оно ложилось плотно и запоминалось надолго.

Мой отец не пропустил ни одной беседы. Не отставал и я от него, все три дня гонялся за ним. Сидел на беседах смирно, слушал внимательно, хотя ровным счетом не понимал что к чему.

А слепой начетчик начинал издалека, говорил о патриархе Никоне, при котором несколько веков назад произошел раскол среди русского православного люда. Это он, Никон, перетряхнул слово божье, наложил на него антихристову печать искажения, заставил молиться людей «щепотью», а не двумя пальцами, как молились исстари.

Рассказав о Никоне, начетчик заговорил о значении молитвы для православного человека:

— Перед силою молитвы, — гудел он, — отступает искушение, она побеждает страдание, воскрешает мертвых, передвигает горы, останавливает бури, помогает в нужде и горе…