Утро, полдень и вечер

Транкилино их разговор с Бэрнсом представлялся чем-то вроде средневековой рыцарской дуэли, когда противники, побряцав оружием, расходятся, не причинив друг другу вреда. Пожалуй, пора кончать этот поединок.

— Чего ждем? По-моему, и так ясно. Предположим, что вы честный игрок и я доверился вам. Все равно я ничего не скажу, ибо не верю Бену Мэллону и Луису Кортесу. А если доверюсь им, то не смогу поверить генеральному прокурору, комиссару труда или губернатору. Но, даже поверив им, ни за что не поверю молодцам из иммиграционного бюро или правления угольной компании или федеральным властям. Не забывайте, что здесь была забастовка и мы знаем, на чьей стороне все эти люди. Мы знаем, что некоторые, — Трэнк кивнул в сторону Бэтта, — оказались подлецами, а вы и Билли Маккелвей — не такими уж плохими людьми. Но что из этого? Все равно вы делаете то, что вам приказывают. Вы, может быть, и не знаете, на чьей вы стороне, но мы-то знаем… — Погодите! — заторопился Транкилино, видя, что Бэрнс собирается прервать его. — Вы хотели знать, что я скажу, так выслушайте меня до конца. Почему я вам не доверяю? Да потому, что вы мошенник. Вы сами себя одурачили, стало быть, и меня одурачите, хотите вы того или нет. Освободить ли задержанных или оставить их в этой вонючей дыре — это вы будете решать, а не я. У вас есть доказательства их виновности? Очень хорошо, держите их, и пусть их дети умирают от голода. Но не удивляйтесь потом, если те, кто останется в живых, вырастут и проклянут вас и будут бороться с вами. Но ведь у вас нет никаких доказательств, и, если кто-то из детей умрет, знайте — это вы их убили. Так что все зависит от вас. Может, у вас сохранились остатки совести, чтобы совершить хотя бы один благородный поступок.

Транкилино был почти уверен, что Бэрнс пристрелит его. Но тот спокойно сидел, словно ничего не слышал. Наконец он глубоко вздохнул и повернулся к Бэтту.

— Ты ничего не хочешь сказать?

Толстые губы Бэтта плотно сжались. Он был слишком зол на своего двоюродного брата, чтобы говорить с ним. Встав, он схватил винтовку и направился к выходу. Транкилино тоже встал и пошел за ним следом, устремив вперед невидящий взгляд и подняв свой массивный индейский подбородок. Он был недоволен собой.

Бэрнс продолжал сидеть неподвижно. Он думал о только что состоявшемся разговоре, о странном своем поведении и обидных словах, которые пришлось выслушать от этого самоуверенного Транкилино. Бэрнса охватила дрожь. Особенно его терзало сознание собственного бессилия. Так ему и надо. На что он только не пускался, чтобы извлечь из арестованного полезные сведения, заставить его выболтать что-нибудь или хотя бы сознаться в присутствии на месте происшествия. Но ничего этого не добился. Ничего.

Как после этого он посмотрит в глаза Бэтту? Тот обязательно скажет: «Я же предупреждал», высмеет его, обзовет «шерифом-самоучкой». Вот награда за его игру в либерализм! Нет, не так надо было действовать: стукнуть разок рукоятью револьвера по голове, стукнуть другой, а будет молчать — выбить зубы, ударить ногой ниже пояса — это в духе Бэтта.

Но и он не многого добился во время забастовки. Большинство этих ребят ничем не проймешь. Даже если кто-то и падает духом, его всегда поддержат. Ну, арестовали их всех, а какой толк? Дальше что? Уже арестовано пятьсот-шестьсот человек. Тюрем не хватит. Патронов не хватит. Не хватит циан…

Бэрнс вспомнил, как однажды, еще на ферме, он пытался уничтожить колонию красных муравьев неподалеку от задней двери, в том месте, где Фэнни вешала сушить белье. Ежедневно он разрушал муравейник, разбрасывал землю и — о боже! Миллионы насекомых, снуя во все стороны, тащили яички, куда-то бежали, спасали жизнь и расползались, устилая собою, словно ковром, весь двор. Бэрнс давил их ногами, но это ничего не давало. Некоторые взбирались по его ногам и жалили, как осы, и ему приходилось сбрасывать их, одного за другим, и уничтожать.

Через час ему казалось, будто все кончено. Он радовался и спешил объявить Фэнни, что она может спокойно вешать белье. Но на следующее утро, выйдя во двор, он обнаруживал новый холмик и вереницы красных муравьев, деловито тащивших яички и песчинки. Бэрнс выходил из себя, хватал кирку и снова разрушал муравейник.

Он обливал муравьев кипятком и с удовлетворением наблюдал, как сохнут под палящим солнцем кучки мертвых Насекомых. Несколько дней он не вспоминал о муравьях, и Фэнни не жаловалась, но однажды перед ним вдруг представала старая картина: холмик и армия снующих муравьев — одни спускаются под землю, другие спешат наверх. В конце концов он съездил в Реату за цианистым калием, и задний дворик был очищен. Но через несколько месяцев обнаружилось, что насекомые все же уцелели и начали строить возле уборной новый муравейник.

Красные муравьи!

Глаза Бэрнса налились кровью. Он уже ничего не видел, кроме красных телец, образующих сплошное пятно. Зажав в кулаке ручку наподобие кинжала, он что есть силы вонзил перо в пресс-папье и, сломав, швырнул на пол.