Утро. Ветер. Дороги

Я никогда еще не была в больнице ночью — маму навещала часов в пять-шесть вечера. Чем-то мне больница напоминала корабль. И вдруг я вспомнила письмо Дана. Как он шел ночью пустынными коридорами корабля и машины стучали, как сердце здорового человека, и все было как будто спокойно, но рядом притаилась смерть. А потом Ян Юрис простился со всеми на корабле и ушел навечно.

Но старший механик был стар, он прожил добрую, долгую жизнь, и он уходил, удовлетворенный этой жизнью. А Зина Рябинина, кроме мутного тяжелого детства, которое она сама себе исковеркала, ничего еще не видела и не знала. И вот — смерть тоже бродила по коридору.

Я заглянула к дяде. Он увидел зареванное мое лицо и покачал головой.

— Дядя Александр, ты профессор, ты хороший хирург, неужели нельзя спасти Зину? Она ведь только стала человеком, и вот…

— Она родилась человеком, — поправил меня дядя. — Мы делаем, Владлена, что можем… Но эти негодяи так ее искромсали… Еще не пойманы?

— Поймают, они не там искали. Может, она все-таки выживет, дядя Александр?

Он как-то странно и грустно посмотрел на меня.

— Я завидую Сергею, — сказал он вдруг. — Не представляю своих ребят в такой ситуации… Это невозможно. Такая рационалистичность. Много рассудка и мало сердца. Словно их воспитала твоя мать.

— Она их тетка, — сказала я, всхлипнув, потому что он обошел вопрос о Зине.

— А ты ее дочь, — с досадой сказал дядя. — Не смогла же она сделать рассудочной и холодной тебя?

Я вернулась к Зине. Она только что пришла в себя.

— Ты здесь, Владя?

— Я здесь, Зинушка.

— Ты устала. Придвинь раскладушку… ляг рядом со мной. Держи за руку.

— Я посижу возле тебя.

— Нет. Ляг. Ты устала.

— Нужен подход к кровати, — пояснила Наташа. — Но мы сделаем так…

Мы осторожно подвинули кровать с Зиной на середину палаты. С одной стороны мы поставили раскладушку, а с другой был свободный проход.

— Тогда позови, если что… — сказала Наташа.

Я прилегла на раскладушку и взяла Зинину холодную руку в свои горячие.

— Владя! — зашептала Зина. — Ты не боишься, когда я буду… отходить… держать мою руку?..

— Ты поправишься, Вина.

— Ответь.

— Я буду держать тебя за руку. Я буду с тобой все время.

— Пожалуйста, Владечка, а то я… боюсь…

Она в изнеможении умолкла. Я лежала рядом, держа ее руку в своей. Потом я уснула незаметно для себя, как провалилась в сон, не выпуская ее руки. Проснулась, когда пришли врачи для очередной процедуры.

— Спят, как две сестрички, — сказала дежурный врач, — улыбаясь.

Я сконфуженно села. Когда все опять ушли, я уже. больше не спала.

— Зина, тебе очень больно? — спросила я шепотом.

— Очень…

— А ты почему не стонешь?

— Ты будешь плакать.

— Подумаешь, если и заплачу. Ты постони, тебе легче будет. Не сдерживайся.

После этого Зина стонала.

— Ты все ведь понимаешь? — спросила она вдруг. — Пусть Геленка не приходит на мои похороны.

— Ее сейчас нет в Москве. Она уехала на конкурс пианистов в Бельгию, кажется.

Мне хотелось сказать ей, что не Геленка виновата в ее неудавшейся жизни, а отец. Но разве могла я спорить! Не спор был ей нужен, не возражения, а ласка, чтоб не чувствовать себя одинокой в грозный, великий час. Я села рядом и стала тихонечко гладить Зинины волосы.

Слезинка медленно поползла по ее щеке.

— Словно мама, — сказала она и долго молчала. Потом окликнула меня.

— Зажги свет поярче…

Я включила свет и подвинула кровать к окну, чтоб свет не бил ей в глаза.

— Владя!

Я наклонилась.

— Владя, спой мне… тихонечко… ту песню про журавлей. Спой. Спой!

Я могла бы, конечно, сослаться, что не помню слов. Но я их помнила. И я тихонечко напела ей песню Гамзатова.

— Еще, — попросила Зина.

И я снова, и снова пела ей совсем тихо:

Летит, летит по небу клин усталый,
Летит в тумане на исходе дня,
И в том строю есть промежуток малый,
Быть может, это место для меня.

Настанет день, и с журавлиной стаей
Я поплыву в такой же сизой мгле.
Из-под небес по-птичьи окликая
Всех вас, кого оставил на Земле.

— Владя, неужели я умру, и ничего больше не будет!.. Ничего. А может, и правда… С белыми журавлями. Видеть небо, солнце, облака, землю… Владя, это может быть?

— Конечно, может, — заверила я Зину.

Не могла же я вести антирелигиозную пропаганду у постели умирающей, охваченной ужасом. И я, комсомолка, рассказала ей, что, по верованиям индусов, человек после смерти может стать и цветком, и птицей, и любым животным или другим человеком.

— Человеком у меня не вышло… пусть белым журавлем… — четко произнесла Зина и опять закрыла глаза.

Но она не спала, так как все крепче сжимала мою руку.

Рано утром вынесли раскладушку, вымыли пол. Зина очень страдала. Почему-то обезболивающее не помогало. Лицо ее заострилось еще больше, а страдание так исказило его, что Зина не походила на себя.

Врачи уже не уходили, и я поняла, что это агония. Я села рядом и взяла ее за руку.