Уцелеют одни поцелуи. Три поэмы

Это необъяснимо, когда тебе нравятся мачо с лингвистическими наклонностями. Но почему-то мы никогда не любим тех, кто нам нравится. Мы любим тех, кто нас возмущает, и стараемся поглотить их, упуская из вида, что этим делаем частью себя. А значит, и сами становимся тем, что нас возмущает.

Нет, я не против: да пусть они курят! Даже если Минздрав предупреждает.

Жаль, у меня нет времени, чтобы замутить вакханалию. Чтобы забрызгать ваши ослепительно белые скатерти гелевыми чернилами и мартини! Я ведь эстет, и мне трудно найти соучастников.

Так что отложим вакханалию до лучших времен, когда с лица Земли исчезнут, как мамонты, крепкие репами пошляки. А так как этого никогда не случится, да здравствует культ наслаждения! Да здравствует аскетизм!

И все-таки он красив…

VII

Кто выдумал одно мгновенье?!
Секунду – с ветки лепесток,
ворвавшийся в окно под утро?!
Занозу – в сердце, жало – в плоть!
мгновенье… Мы в нем непреложны!
В нем Данте встретил Беатриче.
«Весну» увидел Боттичелли.
Но потерял любовь Ван Гог.

Твоя улыбка – стих Верлена,

а злость – Токката ре минор.
Ты – мной измученный, несмелый…
Мгновенье!
Этот мир устроен,
чтоб мускул на твоем запястье
напрягся на моих глазах,
и вспухла голубая жилка,
и вскачь помчался к черту пульс,
чтоб онемел язык и небо
качнулось, поплыла земля…
Одно случайное движенье,
которое он повторяет
автоматически, свободно —
в карманы брюк вправляет руки.

А эти женщины мечтали

оставить долгий привкус лета,
след от помады, запах пудры,
духов, какао, сигарет —
поцеловать твое запястье?!
Я отступаю. Слышишь хруст?
И – вот оно! Мой птенчик – сердце.
Весь Млечный путь летит – к нему!
Мгновение —
и, стиснув зубы,
я не касаюсь
твоей щеки
и ухожу.

VIII

По кровотоку – молекулы адреналина. Поздняя осень заглядывает в зрачки, расширенные от ужаса. Предательски стучат каблуки, но так хочется: пусть никто не услышит! Их знание украдет у меня торжество – ощущение тайны, а это – вкус недоступного счастья, в поволоке табачного дыма, с тонким запахом облепихи… Он всегда выдает тебя, когда ты работаешь в ночь. Я никогда не говорила об этом. А знаешь ли ты, что я уношу его в обыденность заспанной кухни?

Поцелуй – росинка на бархате ночи. О прибрежные камни ударяются воды, а роща слушает плеск, набегающий на стены многоэтажек. Твой голос. Почему он спокойный? От этого больно.

Но все равно!

Небо врывается в нас, от кислорода голова идет кругом. Где же все это происходит? На острие терпкого запаха старой замши? Равновесие потеряно навсегда.

За сомкнутыми веками неистово пляшут искры. Кружатся, кружатся, кружатся – и так даже страшно. И вот я кричу:

– Не надо!

Над головой все колышется. Все качается и куда-то плывет. Гул деревьев, наше дыхание. Что обжигает? Строптивое растение подо мной? Твои руки?

Поцелуй, прикосновенье пальцев – замкнутое движение: лоб – скула – подбородок – жесткие губы. Горячая пульсация на висках, холодных веках, мое сокровенное – под подбородком, немного левее – мягкая впадина.

Тело не лжет, не умеет.

Еще! Чтоб с ужасом и блаженством я увидела в отражении зеркала следы на губах. Темные, почти до крови.

Еще! Пусть на волю вырвется крик: я люблю тебя! Люблю, когда смотришь в сторону, куришь взатяг, и говоришь с чужими, и думаешь не обо мне.

Еще! До боли – до беспамятства.

Пожалуй, на долгую память.