«Уцелевший» и другие повести

Повалил обжигающий пар. «О-о!» – сказал Серафим. «Ты сначала помойся, – сказал Кот. – А потом я по тебе веничком пройдусь». «Не, я не люблю», – ответил Серафим.

…Серафим лежал на полке и громко весело ругался матом. Кот хлестал его березовым веником и что-то приговаривал. Маленькие березовые листья падали сверху под взглядом Серафима и липли к полу.

Девочки остались в доме делать ужин. Когда ребята уходили, Тёма сказал: «Вы пойдете второй партией. Я для вас все приготовлю».

«А эта Саша ничего», – вспомнилась раскрасневшемуся, распаренному Серафиму одна из девочек в доме, пока Костя «Кот» Харченко хлестал его веником.

Сначала, когда Серафим только приехал, он молча сидел, курил, улыбался и на всех смотрел. Он здесь никого, кроме Кости, не знал. Потом, когда он освоился и втянулся в разговор и веселье, они с этой Сашей несколько раз, вслух, одновременно, совершенно неожиданно продолжали начатые друг другом фразы. От неожиданности даже переглядывались. «К тому же, не каждый может оценить шутку, что оксюморон⁴² – это когда мило картавят», – втайне самодовольно подумал Серафим.

– Слышишь, Кость, как тебе эта Сашка – ну, одноклассница твоя? – прокрякал Серафим, слегка ошалевший от ударов веником.

– Ганская⁴³ что ли? А, карьеристка… – выдохнул Кот, продолжая методичную экзекуцию. Серафим, будучи в чрезвычайно благостном расположении духа, хотел было что-то по этому поводу подумать, но поленился.

«Сейчас придем, чайку заварим… – сказал Кот, выбивая последние штрихи на Серафимовой спине. – Там Митя Лизкин, вроде, каркаде привез. Ты любишь каркаде?» «Это с лепестками роз, что ли?» – спросил Серафим⁴⁴. «Да», – ответил Кот. «Я сейчас всех люблю», – сказал раскрасневшийся, вконец разомлевший Серафим.

iii

Я устал пить чай, я устал пить вино,

Я забыл все слова, кроме слова «говно»…

«Немое кино»

В Ипатьевской слободе по улицам водят коня.

На улицах пьяный бардак;

На улицах полный привет.

«Не пей вина, Гертруда»

Автор опускает С.Я из-за девки

Разгорался по небу приятно-марганцовочный закат, а С.Я. летел в поезде все дальше и дальше.

Милая моему сердцу среднерусская полоса, как ты мне дорога! В твоих провалах между двумя безымянными станциями сколько скручено энергии! Люди здесь не видят модноты, а потому живут не прервав старое и не ведают, что творят новое…

Хотя пусть лучше С.Я. расскажет, как он один в купе-то оказался.

– А х… его знает… – отвечает. – От меня часто люди отсаживаются. Зато над душой никто стоять не будет⁴⁵.

А ту-то, в соседнем кубрике, видал?

Еще бы С.Я. ее не видал! Полулежит, пизденкой лицом к С.Я., книжку читает (С.Я. поглядел на нее, когда из тамбура курить ходил возвращался). «Уж, верно, не Джона Барта⁴⁶ ты читаешь!» – зло подумал тогда С.Я.

Пизденка-то у нее больно хороша, думает С.Я. Выпуклились две половинки, натянули атласненькие беленькие шортики, а посерединке их шортики врезались. Вот бы рукой забраться под них, потрогать, есть ли под ними белые трусики…

Еще бы нет, думает С.Я. Ведь с ней мамашка и папашка ее. Они не позволят.

А если нет – погладить под ними крепкие бедра, приятную прохладную попу… Соски-то под белой маечкой как глядят… Груди у нее крепкие, как два яблока, упругие. Лежит, сука, скучает. Выебать б ее до полусмерти, тварь, чтоб орала…

Так в чем дело, С.Я.? Сходи к ним, спроси соли или типа того. Скажи, какие вы все тут, бля, загорелые…

– Ага, у нее вон папашка какой – поджарый, в шортах, со щетиной, весь спортивный такой. Он что, дурак что ли? Да и сама она, проститутка… Ей знаешь каких подавай? Чтоб задорого ее купили, чтоб перед подружками потом хвастаться…

Придурок ты, С.Я.

Серафим. Вечеринка

Пух, Тёма и Сарыч решили сфотографироваться голыми. Они обнялись, закрыли срамные места старыми виниловыми пластинками, которые на Тёминой даче валялись во множестве, Пух надел шляпу, и Митя Лизкин их щелкнул. Серафим сидел в голубых джинсах, босой, голый по пояс на древнем диване, прислонившись спиной к стене, потягивал пиво и смеялся, глядя на них.

За окном начался дождь. В дом вбежал Кот и спросил: «Фим, у тебя есть зонт?» «Есть, – ответил Серафим. – А тебе зачем?»

…В темноте, под проливным дождем, Кот, мокрый насквозь, переворачивал шашлыки, а Серафим держал зонт над мангалом, чтобы не залило огонь. Зонт еще долго после этого приятно пах костром. Шашлыки потом ели все вместе, очень весело.

…Серафим сидел со скучающим видом, подыгрывал себе на гитаре и в сотый раз старательно выводил голосом:

Хорошо бродить по свету

С толстым х…ем за щекою,

И еще один для друга

Взять с собою про запас…

Его попросили что-нибудь спеть, а что-то серьезное он петь не хотел, поэтому и вспомнил песню поглупее. Саша встала перед ним – низенькая, раскосая от «Киндзмараули» еще больше, длинные, до поясницы, русые волосы распущены. Смотрит лукаво, улыбается, глаза горят, облизывается от сладкого вина. Зажала струны рукой.

IV

Машинист зарубает Вивальди,

И музыка летит меж дерев.

В синем с золотом тендере вместо угля –

Души тургеневских дев.