«Утц» и другие истории из мира искусств

Тут необходимо рассказать о самом щекотливом факте биографии Брюса Чатвина. Будучи бисексуалом, он стал первым известным писателем, заразившимся СПИДом и не скрывавшим болезнь. Последние три года его жизни прошли под знаком прогрессирующего недуга. Перед смертью Чатвин хотел принять православие и внимательно следил за ситуацией в России, обсуждая грядущее возрождение веры с ближайшим другом, писателем Салманом Рушди, впоследствии по иронии судьбы так сильно пострадавшим от религиозных фанатиков. Романтическое ожидание света с Востока приводило временами к довольно комичным заявлениям. Так, Чатвин был уверен, что общество «Память» – аналог фундаменталистских исламских объединений, тайная секта, насчитывающая миллион членов. По его мнению, эта организация ставила своей целью не только отказ от коммунизма, но и радикальную реиндустриализацию, возврат к религиозной жизни в сибирских скитах, и была самым интересным явлением в общественной жизни Европы тех лет. В это же время Чатвин задумал и даже начал писать «трансконтинентальный русский роман» «Лидия Ливингстон», охватывающую весь ХХ век семейную сагу, в центре которой – история русской эмигрантки.

Тогда же Чатвин увлекся идеей создать на базе семейной коллекции американских родственников жены частный музей – Laughlin Collect ion. Его инвалидное кресло (Брюс уже не мог самостоятельно передвигаться) часто видели в районе антикварных лавочек между Корк-стрит и Бонд-стрит. Он совершал алогичные покупки, словно один из одержимых коллекционеров, в избытке населяющих его рассказы: этрусский меч за 150 000 фунтов, браслет бронзового века за 65 000 фунтов, головной убор алеутов, гравюра «Меланхолия Микеланджело» Джорджио Гизи, первое издание «Конармии» Бабеля и т. п.

Этому проекту, равно как и возврату в творчестве к интересующей его всю жизнь теме искусства как особой атмосферы, специфической оптики, особого отношения между произведением и его владельцем или зрителем, не суждено было реализоваться. Поэтому есть все основания полагать, что, если бы не смерть 18 января 1989 года в Ницце, следующая книга Чатвина была бы похожа на ту, которую вы только что прочитали.

В заключение хотелось бы привести цитату из любимой книги Чатвина, «Путешествия в Армению» Мандельштама, которая как нельзя лучше формулирует то, что пытался описать в своих арттекстах бывший эксперт по импрессионизу аукционного дома «Сотбис» и один из утонченнейших и блистательных британских writer’ов прошлого века:

«Для всех выздоравливающих от безвредной чумы наивного реализма я посоветовал бы такой способ смотреть картины:

Ни в коем случае не входить как в часовню. Не млеть, не стынуть, не приклеиваться к холстам…

Прогулочным шагом, как по бульвару, – насквозь!

Рассекайте большие температурные волны пространства масляной живописи.

Спокойно, не горячась, – как татарчата купают в Алуште лошадей – погружайте глаз в новую для него материальную среду – и помните, что глаз благородное, но упрямое животное.

Стояние перед картиной, с которой еще не сравнялась телесная температура вашего зрения, для которой хрусталик еще не нашел единственной достойной аккомодации, – все равно что серенада в шубе за двойными оконными рамами.

Когда это равновесие достигнуто – и только тогда – начинайте второй этап реставрации картины, ее отмывания, совлечения с нее ветхой шелухи, наружного и позднейшего варварского слоя, который соединяет ее, как всякую вещь, с солнечной и сгущенной действительностью.

Тончайшими кислотными реакциями глаз – орган, обладающий акустикой, наращивающий ценность образа, помножающий свои достижения на чувственные обиды, с которыми он носится, как с писаной торбой, – поднимает картину до себя, ибо живопись в гораздо большей степени явление внутренней секреции, нежели апперцепции, то есть внешнего восприятия.

Материал живописи организован беспроигрышно, и в этом его отличие от натуры. Но вероятность тиража обратно пропорциональна его осуществимости.

И тут только начинается третий и последний этап вхождения в картину – очная ставка с замыслом.

А путешественник-глаз вручает сознанию свои посольские грамоты. Тогда между зрителем и картиной устанавливается холодный договор, нечто вроде дипломатической тайны».

Михаил Котомин