Утверждение правды

– Вчера, – нехотя ответил Курт, и помощник запнулся, глядя на него изумленно. Гессе помедлил, переведя дыхание, и медленно перечислил, снова уставившись в пол перед собою: – Август Вебер, Карл Нойманн – горожане, убитые мной в детстве. Клаус и… Бруно – двое моих бывших приятелей по шайке. Карл и Вилли Безены, двое солдат в замке фон Курценхальма. Эрнст Лотар фон Курценхальм и Альберт фон Курценхальм, барон и его сын, погибшие, потому что я не сумел их защитить. Клаус Мейфарт – капитан замковой стражи фон Курценхальма, погибший по вине моей нерасторопности. Отто Рицлер, студент Кёльнского университета, наложивший на себя руки после моего допроса. Рената Бенеке, горничная и любовница Маргарет фон Шёнборн, убившая себя, чтобы не сломаться на допросе. Маргарет фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн – люди, осужденные по результатам моего расследования. Йохан и Петер – телохранители герцога фон Аусхазена, убитые мной при его задержании. Кристина Шток, Иоганн Хальтер, Анна Кляйн, Штефан Мозер, Франц Майер – дети, ставшие жертвами Крысолова, потому что я вовремя не предотвратил опасность. Дитрих Ланц, мой сослуживец, напарник и наставник, которого я убил собственноручно. Отец Юрген – принесший себя в жертву, чтобы мы с тобой могли выжить… правда, все чаще я молюсь не о нем, а ему… Янек Ралле, малефик, убитый мной на допросе. Конрад фон Нейшлиц, бывший рыцарь Тевтонского ордена, и Марк, бродяга, на момент встречи со мной – стриги, первый отправлен мной на казнь под солнцем, второй убит с моей помощью. Хелена фон Люфтенхаймер, дочь ульмского ландсфогта, обращенная в стригу, – взята мною живой и передана нашим expertus’ам, умерла в заточении, не пережив смерти мастера…

– Довольно, – тихо оборвал Бруно. – Хватит.

На минуту в пустой кухне повисла тишина, сквозь которую едва-едва пробивалось какое-то шебуршание вдалеке, в кладовой – то ли отец Георг, то ли Уве Браун что-то двигали и пересыпали, чем-то погромыхивали и звенели…

– И ты помнишь каждое имя? – тихо спросил Бруно наконец. – За все девять лет службы?

– Каждое.

– Ты назвал по большей части тех, чья смерть либо не твоя вина, либо и вовсе твоя заслуга.

– По эту сторону жизни есть еще хоть один человек, кроме меня, который будет молиться об их душе? – уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: – Стало быть, остается это делать мне.

– И… сколь часто?

– Каждый день.

– Мне считаные разы за все эти годы удавалось увидеть тебя молящимся…

– А для чего это кому-то видеть? – все так же тихо возразил Курт. – К чему делать это напоказ… Это наши с Ним дела. Зачем мне перебирать четки перед людскими взглядами? Или я должен красоваться в первых рядах во всякой встреченной церкви? Перемежать каждое свое слово цитатой из Писания? Поминать Господа ко всякому случаю? Строить из себя набожного служителя, что святей всех монахов Империи, вместе взятых?

– Зачем же «строить»…

– А быть таковым я не могу, – не дав помощнику закончить, оборвал Курт. – Я просто не могу, как все прочие или вот как ты сам, исполнять все эти обыденные правила – молитва за завтраком, молитва вечером, розарий просто так, в течение дня – и быть этим удовлетворенным… Разумеется, я это делаю, и – да, стараясь оставаться никем не увиденным; почему? потому что этого довольно для кого-нибудь другого, но не для меня. Для меня этого явно маловато, а погрузиться в усиленное отмаливание своих грехов я просто не могу. Как я должен молиться, скажи мне? «Видишь ли, Господи, мне пришлось сделать пару вещей. Они полагаются мерзкими, что-то впрямую осуждается Твоими заповедями, а кое-что из этого и я сам считаю весьма неблаговидным, но когда понадобится, я это сделаю снова, ибо больше некому, а делать надо; посему – Ты уж прости, что ли. Но я хороший, посмотри: я, например, исполняю установленные молитвенные правила…» Лицемерие. А лицемерить перед Ним я не хочу. Я уже смирился с тем, что этот перечень имен будет лишь множиться, и по большей части отнюдь не за счет тех, чья смерть может быть отнесена к заслугам; а душа моя, как сказал Сфорца, отойдет скорей всего к Господнему оппоненту. Потому что я буду делать то, что должен, Бруно, что требуется, что разумно и необходимо. И сейчас, и завтра, и спустя десяток лет, если буду жив, потому что надо. А там… Когда придет время, пусть судит так, как сочтет верным, и я не думаю, что показушное благочестие сыграет в решении моей судьбы главную роль.

Бруно ответил не сразу – несколько долгих мгновений он смотрел на своего нового духовного подопечного пристально, будто бы впервые увидел его, и наконец вздохнул:

– Прав был отец Бенедикт: удивляться ты разучился, но не перестаешь удивлять… Однако – к чему же ты так придешь? От попрания заповедей о милосердии решил сделать шаг к унынию, греху смертному? Ступаешь по краю ереси, рискуя свалиться в пропасть, из которой не выбраться?.. Как ты носишь Сигнум и Печать, как ты говоришь другим о милосердии Господнем и избавлении души, если сам уже почти похоронил надежду на собственное спасение?