Утверждение правды

— Думаешь, началось? — осторожно осведомился Бруно, когда за их спинами закрылась дверь комнаты; Курт покосился на дальний конец коридора, на не видную во тьме лестницу, ведущую вниз, к комнате, где сейчас лежал на полу бывший зондер Браун, и обессиленно вздохнул:

— Я не знаю. Но если и впрямь с Императором случилось несчастье, нам действительно лучше быть там. А тебе, Альфред, достается задача оберегать принца как зеницу ока. Ad verbum[110].

Хауэр, до сей поры так и не произнесший ни слова, медленно поднял голову, одарив майстера инквизитора долгим, болезненным взглядом, и, с усилием разомкнув губы, выговорил:

— А это возможно?

— Альфред! — чуть повысил голос Курт, нахмурясь. — Ты мне это брось. Один дурак и один сребролюбец — не повод свергаться в бездны отчаяния и размышления над тщетой человеческих усилий. А тебе сие позорно особенно. Ты должен сделать три вещи: защитить наследника, собраться с духом и восстановить в лагере прежнюю жизнь, а значит, ты это сможешь.

— Восстановить прежнюю жизнь, Гессе? — покривился инструктор. — Ее не будет — прежней жизни…

— Так, — оборвал его Курт, воспрещающе вскинув руку. — Альфред, покуда ты не завел ту самую песню о том, что теперь нельзя никому верить, и мир теперь не станет прежним, и солнце погаснет, и земля разверзнется, послушай меня. Я всегда ценил твое мнение в том, что касалось твоей службы, ты это знаешь. Послушней меня у тебя ученика не было. Я никогда тебе не возражал, не вставал в позу, не пререкался, но сейчас — сейчас ты городишь чушь. Сейчас ты делаешь то, от чего предостерегал меня: поддаешься чувствам. Тебе нет равных в твоем деле, но, видимо, эта жизнь взаперти сделала тебя уязвимым для того, что прежде оставалось где-то там, вне твоих глаз и ушей. Позволь я расскажу тебе кое-что, Альфред? Ты не видел курьера, который был арестован год назад, потому что был уличен в передаче посланий одного из отделений местному князьку; и слава Господу, что речь шла о вещах не важных, а князек был озабочен лишь материальными благами и интересовался лишь тем, в чьих руках нынче больше власти. А кое о чем ты попросту забыл: к примеру, о служителе кураторского отделения, который наложил на себя руки, потому что в его дверь ломились твои парни, чтобы арестовать за измену. Вспомнил? Конгрегация не порождение ангельских сфер, она — собрание людей, со всеми людскими пороками и грехами. Так было и так будет. И могу отдать на отсечение правую руку, что Браун — не последний тому пример. А теперь, когда ты это осознал, напомню другое: я не один десяток раз рисковал собственной шкурой, чтобы только исполнить свой долг. Бруно — тоже. И еще многие и многие в Конгрегации, и в том числе те парни, что сейчас сидят в своих комнатах, и им, Альфред, не менее скверно, чем тебе. Они, жизнь свою положившие на служение, сейчас так же беснуются и сокрушаются оттого, что кто-то из них оказался с гнильцой. И каждый думает о том, как теперь смотреть тебе в глаза. Они знают, что сейчас ты говоришь мне, что думаешь; знают, и потому готовы в лепешку расшибиться, чтобы доказать тебе, что стоят твоей веры в них. И они — стоят. И докажут. Все, что нужно, — это чтобы ты не начал теперь считать враждебным весь окружающий мир.

— Кто бы говорил, Гессе, — тихо произнес инструктор, и Курт, помедлив, вздохнул:

— Тут ты прав… Но не равняй меня с собой. Мне не выпала твоя доля. Слава Богу. Иди, — чуть подтолкнув Хауэра в плечо, подытожил он. — Иди к парням и поговори с ними. Скажи, что готовыми надо быть ко всему, что сейчас они вместе с людьми наследника, возможно, охранители последней надежды Империи. Что ты на них рассчитываешь и им веришь.

Инструктор помедлил, глядя ему в глаза с тоской, каковую прежде в его взгляде видеть не доводилось ни разу, и, тяжело вздохнув, развернулся, зашагав прочь.

— Дай знать, как соберешься, — бросил он на ходу.

— Как всё просто, когда дело касается других, — чуть слышно проронил Бруно. — Но последовать собственным советам почему-то не всегда выходит, так?

Курт не ответил, лишь бросив на своего помощника и духовника короткий взгляд исподлобья, и молча двинулся по коридору к лестнице, услышав за спиной укоризненный тяжелый вздох и медленные, тяжелые шаги.

Ночь на улице уже собралась плотной стеною, обступив холодной, пронизывающей тишью, и звуки, доносящиеся из домика, где обитали мастера, были слышны еще на подходе — голоса, размеренный скрежет и редкий негромкий стук. Фридрих обернулся к вошедшим с удивлением, задержав на взмахе руку с маленьким молоточком, нацеленным на невнятного вида заготовку, и окинул гостей пристальным взглядом.

— Ночь на дворе, — сообщил он, распрямившись. — Чего не спится?

— И тебе здравствуй, — отозвался Курт, проходя в комнату, и, подумав, устало опустился на табурет у стола, опершись о свободный край столешницы локтем. — Времени у меня немного, посему я сразу к делу. Сейчас, с минуты на минуту, я покидаю лагерь. Ты говорил — у тебя есть что-то, что может быть мне полезным, взамен моему малышу. Показывай.