Узбекский барак

Когда у него впервые заболело горло, мать стала забивать обрезками досок и фанеры щели в стенах и потолке. Дуть переставало, но сырость оставалась, а когда наступала зима, стена, выходившая на север, покрывалась льдом. К ней особенно было приятно прижиматься горячим лбом.

Поднималась температура, и мать ставила ему градусник, через несколько минут вытаскивала и, разглядывая его, старалась сохранить невозмутимость - уже знала, что он за ней наблюдает.

Она уходила на работу, и он сам совал градусник себе под мышку, потом внимательно разглядывал матовый столбик ртути, пересекавший несколько черных черточек над единственной красной.

Однажды он спросил, что эти черточки означают и почему на термометре за окном, который они привезли с собой, их намного больше. Мать усмехнулась и погладила его по голове. "Просто для человека больше не надо", - сказала она.

Он вспомнил ее слова через много лет, когда узнал, что выше и ниже градуировки человека поджидает смерть. От нее нас отделяет лишь узкий интервал в несколько градусов, нечто вроде просвета между лезвиями ножниц, готовых в любой момент перерезать нить жизни.

- ...Потом я перенес осложнение на почки. Писал кровью в горшок, чтоб было понятнее.

Он замолчал, увидев, что ее глаза наполнились слезами.

- Папа, извини. Если тяжело вспоминать, лучше не рассказывать.

- Твоя бабушка пришла в ужас, когда увидела кровь, - продолжил он после паузы, и Марина, успокаивая, положила руку на его запястье. - Но отдавать в больницу не хотела... Я как-то услышал за дверью ее разговор с соседками. Помню, очень ее убеждали, мол, не теряй зря время, роди себе еще одного, раз мужики интересуются. Еще неизвестно, выживет твой Игорек или нет. И все время ей напоминали про лейтенанта Грохолина.

- Он женат, - сказала им мать. - И у него есть ребенок.

- Ну и что, подумаешь. Сейчас все так. Твой-то Андрей к тебе ли вернется, еще неизвестно. Да и в каком еще виде. Вот Аркадию в тылу ничего не сделается! Целым будет, с руками и ногами. Гляди, Лариса, сама. Мужиков все меньше, а уже разборчивы стали, прямо куда там...

- Боже, что делается... - покрутила головой Марина. - Выходит, пока дедушка воевал, она в тылу крутила любовь с офицером НКВД?

Он пожал плечами, глядя в темное окно за ее спиной, в котором смутно отражались ее стройная шея и прямые плечи, а также его отечное бледное лицо с темными кругами под глазами.

- Знаешь, мы с бабушкой были подружками, она всем со мной делилась, но как только я спрашивала о дедушке, она сразу замыкалась. Знаю, что он погиб в самом конце войны. Кстати, этот лейтенант из органов, он жив? Его можно найти?

- Я пытался. Безрезультатно.

- Извини, я перебила...

- Когда речь зашла о больнице, я потом сказал матери, мол, она специально отправляет меня туда, раз я мешаю ей родить от этого лейтенанта другого мальчика.

Она приоткрыла рот.

- Уж не хочешь ли сказать, что в том возрасте ты знал, откуда берутся дети?

- Представь себе, знал.

- Веселая у нас семейка... И что она ответила?

- Обняла и сказала, что никто ей кроме меня не нужен. Назавтра она отвела меня в больницу.

- Обрыдаешься... - Марина засмеялась, отвернулась, вытерла глаза и мельком посмотрела в зеркальце. - На Ларису Михайловну это похоже.

Он смутно помнил эту палату с низким сводчатым потолком (кажется, раньше здесь был монастырь), освещенную ночью лампами синего света.

Это были нескончаемые душные дни и ночи, заполненные плачем, хрипами и стонами. Два-три десятка мальчишек, сменяя и заражая друг друга, сгорали здесь от высокой температуры. Сон здесь путался с явью, превращаясь в бред.

Узбеки пришли к нему только однажды, в первую же ночь. Они присели на корточки в дальнем углу палаты, откуда смотрели с жалостью и сочувствием. Он не заметил, как они ушли. С тех пор больше уже не являлись. Даже когда он впадал в забытье.

Наверно, так лучше, если одну напасть сменяет другая, пусть более сильная, перебивая ее, чем когда существует одна и та же, постоянная и неотвязная, делающая жизнь невыносимой, - записал он через много лет.

- И долго ты там лежал? - тихо спросила Марина.

- Однажды меня разбудил ее спор с дежурным врачом. Они вместе разглядывали содержимое моего горшка. Врач уверял, будто я пошел на поправку, и моя моча теперь имеет цвет красного стрептоцида, а не крови. Она потребовала, чтобы перестали его назначать.

- Извини, а что хоть за страсть такая, красный стрептоцид? Я что-то слышала про красную ртуть. Или я что-то путаю?

- Настоящая отрава. Нас пичкали ею с утра до вечера, убивая нас вместе с микробами. Вопрос был в одном: кто загнется первым. Микробы, как правило, были живучее.

- Бедный... - она протянула руку и погладила отца по щеке. - А как же...

- Меня спасла американская сгущенка. Как-то бабушка принесла мне целую банку.

- А бабушка мне запретила ее есть, - вздохнула Марина. - Сказала, что от нее здорово толстеешь.