Узел

— Ой, как тебе, наверное, хреново, — вкладываю всю свою язвительность. — Ты просто не знаешь, что с ним сделать. Какой же ты больной трусливый урод. И послал таких же трусливых уродов к мальчишке. Ты действительно думал, что после этого у тебя есть хоть какой-то шанс? Ты меня поражаешь своим тупизмом. Ты просто идиот.

Демьян резко надвигается, у него на роже написано отчетливое желание размазать меня по стене. Но сегодня слишком много произошло, чтобы я еще беспокоилась, что это ничтожество посмеет поднять на меня руку. Даже если так, в долгу я не останусь.

Оттолкнувшись ладонью от пола, поднимаюсь на ноги. Смотрю этому дебилу в лицо, в глаза, и говорю со всем презрением, на какое способна:

— Уйми свое битое самолюбие и оставь нас в покое. Ты ничтожество, и таким будешь всегда. Ты никогда не сломаешь его, а я никогда не буду с тобой. Я этого так не оставлю.

Все еще не могу отдышаться. Тошнота подкатывает к горлу — еще минута и вывернет наизнанку. Захватив балетки, выскакиваю на площадку босиком и обуваюсь в лифте. Еле успеваю выбежать на улицу. Меня выворачивает прямо у дверей подъезда.

— Настя, тебе плохо? — кидается ко мне Тося.

— Поехали домой, быстрее домой…

Еле переставляя дрожащие ноги, иду к машине и сажусь на пассажирское сиденье. Тося, понимая все без слов, юркает за руль.

— Это он?

— Да.

— Вот скотина!

— Тось, тихо, — морщусь я.

Такое чувство, что это Плесовских меня поколотил, а не я его — голова раскалывается. Было видно, что подруге страсть как хочется расспросить меня, но, кивнув, она затихает, и дальше мы едем в полной тишине. Теперь мне точно известно, что такое аффект. Если бы у Плесовских дома мне под руку попался нож, а не зонт, я бы его воткнула ему в грудь и вырезала бесчувственное сердце.

По дороге мне удается немного успокоиться, но в прихожей квартиры я тут же натыкаюсь на отрезвляющее напоминание о случившемся — на кровь Леднёва. Засохшая, потемневшая, она резко выделяется на светлом коврике. Я немедля бросаюсь за ведром и тряпкой, чтобы все это отмыть.

— Я помогу, — говорит Тося.

— Нет. Я все сделаю сама, — отказываюсь от помощи подруги таким тоном, что второй раз мне не предлагают. — Ложись спать, тебе тоже досталось, — отправляю ее, и она устало уходит к себе в комнату.

Еще черт знает сколько времени отмываю кровь с пола и ковра, но мне кажется, она никогда не исчезнет. Ее запах преследует, намертво прилипнув к носоглотке.

На рассвете забираюсь в постель, но так и не могу сомкнуть глаз. Не могу заснуть, без конца прокручивая все в голове. Я готова пообещать Богу все, что угодно. Готова молиться кому угодно, лишь бы с моим мальчиком все было в порядке. Если надо, я завтра же брошу его, только бы он больше не подвергался таким испытаниям. Он этого не заслужил.

***

— Настя, тебе надо поесть, ты очень бледная. Так можно и заболеть.

— Не хочу. — Некоторое время назад я уже пыталась съесть банан, откусила пару раз, а пятнадцать минут спустя его из меня вытошнило.

Попив воды, радуюсь, что она осталась внутри.

— Тогда поехали? — Тося натягивает ветровку.

— Поехали. — Я тоже одеваюсь теплее. В горле першит, видать, ночные бдения в футболке и шортах не пройдут мне даром.

Приехав в больницу, с облегчением узнаем, что Никиту перевели в обычную палату. Мы поднимаемся двумя этажами выше и идем в конец коридора. Будто уже зная о нашем присутствии, навстречу нам идет отец Ника. Поздоровавшись с ним, Тося деликатно отходит в сторону, оставляя нас наедине.

— Я знаю, кто это сделал, — предвосхищая вопросы, выдаю ему Плесовских. Кто он и где его можно найти.

— Все говори.

Под жестким давящим взглядом рассказываю о нелицеприятных подробностях, о которых стоило бы молчать, но другого выхода нет.

— Я с этим сам разберусь, — выслушав, обещает Валерий Николаевич. — А ты оставь Никиту в покое. Чтобы я вас вместе больше не видел. Все вы, бабы, одним местом думаете, а мы потом ваши проблемы разгребаем. В палату ни ногой, не дай бог узнаю, что ты к нему ходишь.

Валерий Николаевич уходит, я расстроенно опускаюсь в кресло, судорожно сжимая в руках медицинский халат, который так и не накинула на плечи. Пусть хоть сколько горит и болит душа, но отец Леднёва прав: пора все это прекратить. Перестать гробить себя этими отношениями. Может быть, взять паузу. Приостановить этот бешеный бег. Мы уже не встречаемся, не радуемся, не кайфуем от каждого прикосновения друг к другу. Не наслаждаемся каждой минутой, проведенной вместе, мы постепенно хороним наши чувства под налетом боли, чужих и своих упреков.

Мы гонимся за призрачной мечтой быть свободными от чужих предрассудков, но в этой гонке мы неизбежно что-то теряем.

Мы теряем друг друга… себя…

— Сходи к нему.

Я вздрагиваю и поднимаю помутневший от слез взгляд. Так задумалась, что не заметила, как ко мне подошла Ольга Ильинична. Она присела рядом и сжала мою руку.

— Все хорошо, все обошлось.

— А могло не обойтись… — всхлипываю.

— Я не люблю нагнетать. Зачем делать ситуацию хуже, чем она есть. Слезы мало что решают. Надо радоваться, что все хорошо, а не плакать, что чуть не стало плохо.