Узел (Повести и рассказы)

— Понял, — согласился я и ушел.

Мне страшно хотелось спать. Едва раздевшись, забрался в спальник и прикрыл глаза.

— Давай поговорим, — предложил Гриша. — Мы с тобой, кажется, в такую историю влипли…

— В историю, — согласился я и увидел убегающего от меня Худякова…

— Свидетель, конечно, положение ничего, не как у подозреваемого, — бубнил где-то далеко Гриша. — Но поверь мне, можно с кондачка такую хреновину сморозить… Ты помнишь, сколько раз он палил, когда ушел догонять Ладецкого?..

Мне уже снилось болотце в пригороде Львова, бурая мягкая грязь и мина в гнилом деревянном ящичке. Я тянул к ней руку, но рука была не моя, чужая, похожая на руку Кеши, когда он вылавливал свою голубую змейку под крышкой на заброшенном смолзаводе.

На следующий день погода не наладилась, и вертолет опять не прилетел. Поисковые группы ушли в тайгу рано утром, ушли под дождь со снегом, налегке, без палаток и спальников. Одни откровенно материли Ладецкого, Пухова, Худякова, меня, все эти поиски, другие подбадривали, дескать, надо искать, человек пропал, не игрушка, но на лицах было недовольство и злость. В лагере оставались Пухов, Зайцев и я да еще двое зимовщиков. И, конечно же, Худяков, который сидел в шалаше под арестом. Я встал вместе со всеми рано, однако по распоряжению Пухова в тайгу не пошел, а сменил зимовщика Прохорова, караулившего Худякова. Прохоров сидел подле выхода из шалаша, забрался в спальник с сапогами и дремал.

— Иди спать, — сказал я ему.

Прохоров выбрался из спальника и, отозвав меня в сторону, сообщил на ухо:

— Ты прислушивайся. Он чего-то все бухтит.

— Ладно, — махнул я. — Иди…

Он передал мне ружье с патронами и, скрутив мешок, убежал в избу. Я обошел шалаш: на месте Худякова от такого охранника, как Прохоров, я бы давно удрал. Стоит осторожно раздвинуть палки каркаса, отогнуть полоску рубероида, и на все четыре стороны!.. Я сел на чурку возле входа и поднял капюшон дождевика. «Сидеть так целый день — немыслимо и бесполезно», — подумал я и прислушался к звукам в шалаше. Худяков, казалось, спал: дышал неровно, но глубоко. Через несколько минут пришел Гриша с котелком в руке и сказал, что ему велено покормить арестованного.

— Корми, — бросил я.

Гриша открыл вход и поставил котелок в шалаш. Я заметил, что Худяков не спит.

— Есть не буду, — отрезал он и пихнул котелок ногой. — Убери.

— Куда ты денешься? Тебе сейчас самое время отъедаться. Потом — как бог на душу… — Гриша настойчиво совал котелок в руки Худякова. — Такой жратвы не будет. Это точно. Можешь мне верить.

— Иди отсюда, — тихо посоветовал я Грише по-английски. — Он не хочет есть. Ему не до еды.

— Привыкнет, — ответил Гриша тоже по-английски. — Это сначала не до еды, а потом…

— Это ты про выстрелы Пухову сказал? — спросил я.

— Я. Он спросил — я сказал…

— Так можно и про нас сказать…

— Ага! — по-русски пропел Гриша и приблизился ко мне вплотную. — Ты хочешь сказать, что я на него бросил тень? Оговорил? Налгал? Я его под монастырь подвел? Эх ты, будущий психолог… Ты сначала уголовный кодекс вызубри, а потом в дипломатию и журналистику суйся. Есть такая статья — недонесение о преступлении. Слышал — нет? — он говорил по-английски. — Нет, я не доносчик, не филер. Я сказал то, что было, понял? Я не говорил, что он именно его… убил. Сказал, что стрелял, и все. А в кого? А зачем? Этого я не знаю.

— Он собак призывал. Сам же знаешь, что они на выстрел прибегали всегда…

— Может быть, — согласился Гриша. — Я не знаю. Меня спросили — я ответил. А строить предположения — пусть, кому надо, строят и делают выводы. Не убил — прекрасно. Ладецкий найдется — Худякова отпустят. Убил — меня и тебя не потащат… — он сглотнул слюну судорожно, будто у него болело горло, и шепотом по-русски добавил: — Я не хочу больше туда, понял? И не хочу, чтобы тебя посадили. Ты еще сопляк совсем, ты зоны не нюхал… Если он его не убивал, я за свои слова, за свои мысли перед ним на коленях ползать буду, прощения просить буду, — зрачки в карих глазах повара расширялись, и от этого глаза становились черными. — Я больше не хочу туда…