Узелки

Процесс покидания колонии был так же долог, как процесс входа, но наконец мы вышли на парковку возле ворот. Когда за нами закрылась последняя дверь, я испытал радость и глубокое сомнение в том, надо ли мне было знать и видеть то, что я увидел… Сопровождавшие меня сразу достали сигареты и задымили. Было видно, что им тоже полегчало. Наш водитель, ожидавший всё время в машине, подошёл к ним и тоже закурил.

– Мужики, – сказал я, – можно сесть в машину, пока вы курите?

Я сел на пассажирское сиденье рядом с водительским местом, вытянул ноги, откинулся на спинку и моментально, мгновенно уснул. Вырубился. Сознание моё отключилось. Оно не в силах было больше принимать реальность.

Проснулся я от тряски. Когда и как в машину сели водитель и сопровождающие, как мы тронулись в обратный путь, я пропустил.

– Сколько я спал? – спросил я, пробудившись и увидев вокруг только сплошной лес и пустую дорогу.

– Минут тридцать, – был ответ.

К городу мы подъехали к вечеру. По промзонам и окраинам тащились уже в сумерках. А до центра добрались, когда стемнело. Всю дорогу я молчал. Сзади мужики переговаривались, но я их не слушал. Когда бездорожье кончилось и перестало адски трясти, сопровождавшие захрапели у меня за спиной. А я не мог задремать, хоть усталость от дороги и от того, что было увидено за день, навалилась тяжкая.

В гостинице я принял душ, принесший редкое наслаждение и облегчение. Потом встретился с приятелями за ужином в ресторанчике. Весь день я ничего не ел, но аппетита не было. Приятели ждали рассказа о поездке. Но рассказа не последовало. Мне не хотелось рассказывать о прожитом дне и вообще говорить не хотелось.

Я смотрел вокруг себя, и у меня не укладывалось в голове… За окнами была видна улица с огнями и автомобилями, в ресторане за столиками сидели люди, ели, беседовали… Мужчины, женщины, не сколько скучающих детей… Ходили официанты… Шла жизнь… А в каких-то двухстах пятидесяти километрах от живущего своей жизнью полумиллионного города по тёмному лесу шли на лыжах дозорные с автоматами и собакой, на вышках стояли караульные, в зарешеченных окнах приземистых строений колонии горел свет, у одного из этих зданий стояли три раскрашенных гуашью страшных снежных пингвина… И там шла жуткая, исковерканная, задрессированная, со своими особыми лютыми законами, правилами и понятиями непостижимо тёмная жизнь. И всё это происходило в одной стране, в одном времени…

Маленький, изуродованный жизнью человечек с непроглядной душой и блёклыми глазами, осуждённый за несколько убийств и живущий среди убийц нераскаявшийся душегуб сыграл мне мелодии всеми любимых, чудесных, вселяющих в сердца любовь песен. Как это могло ужиться в одном человеке? Как милый мальчик в синей кофточке, сидевший за соседним столиком, и румяный старший лейтенант с глазами садиста могли быть представителями одного и того же биологического вида?

Теперь воспоминания о том, что я из праздного любопытства увидел и узнал, заглянув за плотно закрытую и зарешеченную дверь тёмной и бездонно-мрачной стороны человеческого существования, не отпускают меня. Если где-то по радио, в кафе или в кино я слышу те самые великие песни «Битлз» или просто мелодию «Отеля “Калифорния”», я неизбежно вспоминаю убийцу, наигравшего мне их на своей гитаре. Эти песни накрепко привязаны тугим узлом моих воспоминаний к тому мартовскому дню и всему, что со мной в тот день произошло. И я не знаю, как развязать или хотя бы ослабить этот узел.

В свою очередь узел этот напрямую связан с другим узелком памяти, который затянулся давно и беспокоит меня многие-многие годы. Всякий раз, когда жизнь сталкивает меня с необъяснимой человеческой жестокостью, вероломством или признаками кровожадности, упомянутый узелок напоминает о себе и заставляет содрогнуться. Я всё никак не могу заставить себя отнестись к тому, что так живо хранит моя память, как к ерунде, как к детскому потрясению, которое следует отпустить. Моё смятение, живущее со мной с детства, так и не становится детским, а значит, отдельным от меня сегодняшнего.

Первые свои школьные летние каникулы я провёл у бабушки на берегу Азовского моря. Она когда-то переехала из Сибири в тёплые края. Средства её были более чем скромные, поэтому на жизнь у Чёрного моря под пальмами она претендовать не могла. А к морю хотелось. Поэтому выбор пал на Азовское. Пусть мелкое, грязное и мутное, но всё же море. Она купила домик с огородом в самом убогом районе самого промышленного и экологически страшного города на Азовском побережье, но совсем недалеко от морского берега.

Район тот назывался Гавань или Нахаловка. На звания эти были не официальными, а народными. Нахаловкой его прозвали потому, что застраивался он самым наглым, или нахальным, способом, то есть без всяких разрешений, плана и коммуникаций. Кто где и как хотел строить, насколько хватало средств, так и строили. А Гаванью его звали, видимо, из-за прибрежного расположения.