Узелок Святогора

— Не пугайся, дзитя, — говорит она. — Не пугайся и прости меня. Я недобрая бываю. Доброй мне не с чего быть-то… Не с чего… Одна я, как палец на руке. А что за рука с одним пальцем!

В палате раздается храп Сирены; телевизионная вышка смотрит в окно, ее красные огни словно уголья, которые раздувает осенний ветер; зеленая забытая реклама мигает вдалеке ярко и ненужно; черная осенняя ночь плещется о стены больницы.

— Что я хотела спросить: кто ж тебя в сиротский дом сдал, где твои родные?

Венины глаза привыкают к темноте, ей отчетливо видно лицо бабы Марыли. Может, и в самом деле они похожи? Глубоко посаженные глаза, впалые щеки… А может, просто все это выдумал добрый доктор, мечтатель и неудачник?

— Никого у меня нет, — неохотно отвечает Веня. — Подбросили меня в детдом, а кто — неизвестно. Только имя написали и фамилию.

— Что же, моя детка? Так ничего о своих и не знаешь?

Не знаю. А зачем вам это?

— Зачем… Когда доктор сказал, что мы похожи, я его с горячки обругала, а потом опомнилась и думаю: он же плохого ни тебе, ни мне не хотел. Да и я тоже хороша. Вздумала злость свою на сироте вымещать!

— Какую злость?

— Не перебивай, дитятко! Я и говорю: как подумаю, что ты одна, что-то грызет и грызет внутри. Я думала, сердце у меня закаменело, а оно, вишь, живое еще, напоминает о себе, болит! Василя, сынка моего, убили на глазах моих, с тех пор сердце изошлось, думала, что не выживу, не смогу больше на свет смотреть.

— Кто убил?

— Они, гады, кто же? Эсэсовцы. Развязали ему руки, бедному, говорят: «Беги!» А когда побежал… Разрывными в него, да сблизку! Каждая пуля сквозь меня прошла. Но смерть ему досталась, а не мне. А во мне те пули на веки вечные засели, чтобы всем наказала, чего жизнь человеческая стоит! А она ничего не стоит, мое дитятко.

Баба Марыля все так же сидела у кровати. Заскрипели пружины, женщина напротив беспокойно заворочалась — наверно, ей снилось что-то недоброе. Баба Марыля следила за ней пустым-пустым взглядом.

— Ну а мать твоя кто? Хоть живая она?

— Я ж вам говорю — ничего не знаю. Думаете, мне самой не интересно? Как подумаю, что я как та трава у забора…

Наступило молчание. Потом баба Марыля тяжело поднялась.

— Когда тебя выписывают?

— Дня через два.

Веня откидывается на подушку. Как крик души, вырвалось у нее это признание, и теперь ей неловко и стыдно — зачем говорила все это чужому человеку, тем более непонятной, своенравной бабе Марыле? И тут же приходит успокоение: ведь и баба Марыля рассказала ей свою жизнь, и как ни говори, а есть уже между ними какая-то душевная близость, подобная той, которую она чувствует с Вячеславом Степановичем!

— Я еще зайду к тебе, — опять помолчав, говорит баба Марыля и направляется к двери.

Но Веня не хочет ее отпускать. Таинственное чувство близости и теплоты не дает покоя, ей хочется говорить и говорить, несмотря на то, что им приходится шептаться, чтобы не разбудить остальных, — а может быть, именно поэтому. Есть слова, которые можно говорить только так — шепотом, чтобы не подслушало чье-то равнодушное ухо, чтобы самому еще раз пережить то, что в них, словах, заключено.

— А у вас… у вас… неужели больше никого нет?

— Девка моя, дочка, где-то живет. Двое их было у меня. Василь весь в меня. А Ксеня — в батьку своего пошла, в Аркадия. Тот такой же… летун. Как огонь, быстрая была, верткая. Зато и скрутилась с ними…

— С немцами?!

— Ну да.

— Немцы, дочушка, тоже разные были. Одного я как-то шматком сала шлепнула с горячки, когда полез в скрыню, — так избил, еле живой осталась. А другому соседка Курылиха возьми да скажи, что у меня муж в партизанах. При мне это было. Обмерла я, думаю — все, конец! А он сделал вид, что не понял, а потом назавтра говорит мне: «Шлехт соседка» — плохая, значит, соседка моя. Так вот оно как…

А тот Ганс, с которым Аксинья связалась, гад был, не дай господи! Уж как я кляла его, как проклинала! Он однажды выхватил револьвер и стал в меня целиться, да эта… сучка… на руке повисла, и пуля в дверь бабахнула. Стыдно было, что мать родную при ней застрелят, а может, и правду пожалела меня… Я все думала: за какие грехи так меня покарали, что доброе семя мое в землю пошло, а плохое взошло, да еще как взошло! Аксинью мою бог красотой наделил, да статью, да умом. Не девка — королева! Тот же Ганс, как ее увидел, завертелся вокруг, замаслился, как блин…

Голос бабы Марыли пресекся, она закрыла лицо руками. И снова в палате стало тихо. Тонкий, жидкий луч света падал из приоткрывшейся от сквозняка двери, и Веня увидела, что рядом с нею, проснувшись, лежит и слушает бабу Марылю студентка Лида, и лицо у нее сосредоточенное и серьезное. Белая косынка бабы Марыли сползла на плечи, стали видны седые пряди волос.