Узелок Святогора

— При чем здесь мое хотение? Сие от меня не зависит.

— Если каждый так скажет, тогда некому будет стоять насмерть за Родину.

— Это только красивые слова. Жизнь дороже всего.

— Жизнь? Нет. Есть то, что дороже жизни. Я не могу вас убедить, но я это знаю. Знаю.

— Что вы знаете о жизни, Люся? Вы еще девочка. А я скажу так: вам, с вашим талантом, надо бы потихоньку переждать всю эту заваруху, а потом… потом вы сможете приносить людям радость, вы сможете быть знаменитой, любимой!

— Значит, вы думаете, что обязательно победим мы! Вот видите, вы же не такой, не их! Вы ведь в душе наш, правда?

— Я не знаю, кто победит. Столкнулись две огромные, невиданные еще в истории силы. Я маленькая песчинка. Мне ли судить об этом! Но я хочу после войны… слушать музыку, видеть картины старых мастеров, любоваться красотой… Я эстет.

— И вам неважно, какие цвета у вашей красоты? Не верю. И потом, вы же видите, что вашему «фону», вашему командиру, нет дела до нас, аборигенов, что они нас и за людей не считают. Для кого же, по-вашему, я буду петь, если… если победят эти гады?

Он молчал. Потом сказал, не поднимая глаз:

— Если вас убьют… если пропадет ваш голос… Но знайте — я сделаю все. Я спасу вас, маленькая вы упрямица. Может быть, кто-то потом скажет мне спасибо…

После того как врач спас ее от расстрела и согнанных для отправки в Германию хлопцев и девчат увезли на станцию, он долго и настойчиво выпытывал у меня, не пишет ли Люся из Германии. Я говорила, что нет от нее никакой весточки, хотя знала, что дочь забрали в партизанский отряд, потому что ей нельзя было возвращаться домой. А он, наверно, что-то подозревал, потому что перед уходом батальона из нашей деревни подошел ко мне, чтобы проститься, и вдруг спросил, глядя на косынку, которая сохла на веревке в кухне:

— У вас что, две такие?

— Да нет, — удивленно протянула я, а сама похолодела. Это была косынка Люси: она накануне встречалась со мной в лесу, попросила принести кое-что из одежды, а старое отдала домой.

— Мне кажется, ваша дочь уезжала в этой вот косынке.

— Вам показалось, пан доктор.

Он с минуту пристально смотрел мне в глаза. Я смотрела на него не мигая.

— Может быть, я ошибаюсь, — сказал он наконец. — Может быть… Вот кончится эта война, я приеду сюда снова. Примете меня?

— Приезжайте, пан доктор.

— Вы должны меня принять, пани Таиса. Знаете, я всегда догадывался, что и вы тоже связаны с этими, как говорит фон Клюгель, лесными бандитами. Но я никому и нигде об этом не говорил… Мы же люди.

Он не ждал моего ответа. Погладил косынку — легко, прикосновением пальцев.

— Передайте привет вашей дочери. Главное — чтобы Люся осталась жить. Такие, как она, должны жить!

Я понимала, о чем он говорит, что мучает его. И наверно, если бы он приехал к нам, приняла бы его — он всеми силами старался остаться честным человеком, но там, где он был, честным быть невозможно… Я никогда его больше не видела. Возможно, он еще жив, хотя и тогда чувствовался в нем какой-то надлом, какая-то усталость… Может быть, он и в самом деле жив, потому что так старался выжить. А Люси — нет. Она выжить не старалась…

Единственная девушка в отряде… Уже после войны кто-то из ребят вспомнил о пощечине, от которой у него вспухла щека. О втором случае я узнала сама. Один из начальников рот, фамилии уже и не помню, после такой же пощечины в гневе схватился за пистолет. К счастью, были рядом и другие хлопцы. Отобрали пистолет. Линевский тогда настаивал, чтобы его выгнали из отряда. Парня в отряде оставили, но с той поры все усвоили, что Люся только сестра этим ребятам. Только сестра. Я после войны поняла вполне, почему они с Виктором дожидались победы. Почему о дружбе их почти никто не знал. Красивая была Люся, очень красивая, как будто судьба нарочно дала ей все, что возможно, чтобы возместить то единственное, в чем ей отказала, — долгую жизнь…

В последний раз, перед боем, я не видела дочь. Видел ее отец. Рассказывал потом, как шла она в предрассветном тумане, единственная девушка в рядах парней, в красной косынке, как пела, переложив в повозку пулемет и взяв оттуда свою неразлучную гитару. Отец строил понтон, по которому она ушла от нас в свой последний бой, у него взяла она расческу, чтобы причесаться: «Хочу быть красивой, папа. Ведь на смерть идем!»

Чувствовала она, что не вернется из этого боя, что ли? И сорочку новую надела, и косы по-новому уложила. И пела, говорят, так, что даже привычных к ее песням парней дрожь пробирала. И никто не сказал бы, что она думает о смерти. «Была такая, как всегда, разве что еще красивей», — рассказывал мне потом Коля Гребенкин. Когда они шли, Чайковский подскакал к ним на своей Цыганке и, спешившись, пошел рядом с Люсей.

«Слышите, ребята, а ведь уже пахнет весной», — сказал он, вглядываясь в серый мартовский рассвет.

«И скорой победой», — добавила Люся.

Многие слова и поступки моей дочери возвратились ко мне уже после ее гибели, я узнавала о них от тех, кто остался жив. Она одна из тех, кто приходит на землю, наверно, для того, чтобы не давать нам забывать о том, как прекрасен человек.