Уж замуж невтерпеж

– Молчи, – сказала я ему, – молчи. Нет никакого смысла орать.

Нащупывая руками и коленками ступени, я поползла наверх. Я достала из кармана фонарик, зажгла его, но почему-то он горел очень тускло. Так тускло, что становилось тошно от мысли, что этот свет – все, что положено нам в этой могиле.

– Нас закрыли, – задыхаясь, сообщил мне Балашов, когда я доползла до него.

– Точно, – согласилась я.

– Подвал запирается на чугунную щеколду снаружи, свет включается там же, – продолжал он меня просвещать.

– Я догадалась.

– Выключи фонарь, батарейки садятся. Может, он нам еще пригодиться.

Мне понравился его оптимизм. Пропадать в этом подвале не хотелось даже с «самим Балашовым».

– Может, он еще пригодиться, – повторила я и послушно выключила фонарь.

Мы помолчали. В темноте я нащупала его жесткую руку. Я имела на это право – было страшно, было темно. Было невообразимо страшно и неправдоподобно темно. Поэтому я взяла его руку, потом вторую, с пистолетом. Он их не отнял. Он температурил теперь в моих руках, и от этого мне стало теплее. И не очень страшно. И не так темно.

– Балашов, миленький, давай ты сейчас подумаешь, что это такое может происходить! Давай, ты вспомнишь, кого обидел, кто тебя обидел. Кому ты должен и кто должен тебе. Кого ты ненавидишь, и кто ненавидит тебя. Давай, ты поймешь, кто это может быть и чего он хочет! Только не спрашивай меня – кто. Я не знаю. Я подарок от госпожи Булгаковой и Андрона. Ты прав, я играла в свои игрушки. Но они не такие жестокие как эти. Что там натворил Виктор в твоем бизнесе? В чем он признался в твоем кабинете? Почему этот дом не твой? Чего хочет этот невидимый убийца? Если просто подставить тебя, то почему не уходит, ведь он уже натворил дел! Убить всех и тебя тоже? Зачем? Давай, ты вспомнишь, подумаешь, поймешь. Очень трудно искать черную кошку в темной комнате, особенно... если это не кошка!

Балашов молчал. Если он опять впадет в ступор, дела мои плохи.

– Ну, не хочешь говорить, не надо. Знай все себе сам потихонечку. Может, это и не мое дело. Как отсюда можно выйти?

– Никак, – подал Балашов голос.

– Никак, – повторила я, отпустила его горячие руки и села на холодные ступеньки. – Отсюда никак не выйти, ты ничего не хочешь мне рассказывать, мы просидим здесь долго и умрем в один день.

– Не бойся, девочка, – вдруг сказал Балашов и сел рядом. – Не бойся. Я здоровый, сильный, у меня есть оружие, я что-нибудь придумаю.

Он сказал это как тот Балашов, который был мне нужен.

Он встал и выстрелил в дверь. Пуля, отрикошетив от металла, просвистела у моего виска. Я упала ничком на ступеньки и крикнула этому борову:

– Ты опять палишь в потолок!

– В замок! – на полном серьезе поправил он.

– Тьфу! – заорала я. – Не бойся девочка! Мы что-нибудь придумаем! Ты чуть меня не убил!

– Ну извини, – сказал Балашов и сел рядом со мной.

– Сколько патронов у тебя осталось? – как заправский боевик спросила я.

– Не знаю, – ответил здоровый сильный мужик с оружием.

– Ну и ладненько. Не бойся, дяденька, я умная, ловкая, сильная, я спортом занималась, у меня есть дохленький фонарик и ты с оружием, я что-нибудь придумаю!

– Знаешь, – вдруг сказал Балашов, – я в детстве очень боялся темноты. Не темноты, а ... темноты.

– Я понимаю, о чем ты говоришь.

– Да. Как-то в детстве, перед Новым годом, я переболел гриппом. Родители меня потом долго кутали и пугали каким-то осложнением. Я не понимал, что это такое, но догадывался, что что-то очень страшное, раз все об этом столько говорят и так этого боятся. На каникулы меня отвезли в деревню, к бабке. Там были свои порядки: в четыре утра бабка топила печку, заваривала какие-то немыслимые чаи на травах, а малиновое варенье у нее из банок не выливалось – выковыривалось. Такое густое, и сумасшедше вкусное. А еще на ночь она всегда закрывала ставни. Они запечатывали окна наглухо, снаружи не проникало никакого света, даже утром. Я проснулся как-то под утро и чуть не умер от страха. Понял, вот оно – «осложнение»! Я ослеп. Потому что так темно не бывает, все равно хоть что-то в темноте видно: контуры, тени. А тут – равномерный черный занавес. Я заорал: «Баба, у меня осложнение! Я ослеп!»

Бабка прибежала, засмеялась и сказала: «Это ставни, дурачок!», но я не поверил и успел разрыдаться, пока она нащупала выключатель и включила старую настольную лампу.

Балашов нащупал мою руку, взял за локоть, и мне показалось, что он до сих пор боится темноты. Боится «осложнения».

Мы постояли молча, прислушиваясь, что происходит за дверью. Там ничего не происходило. Во всяком случае, до нас не доносилось ни звука. У меня сложилось мнение, что наш противник маленький, легкий, бесшумный и практически бестелесный. Как лист бумаги. И от этого неуловимый.