Ужас реального

Декарт, как известно, считал сон моментом нашего исчезновения, когда только Господь нас сохраняет, а не мы себя сами Это провал, обусловливающий нашу неукорененность в этом мире, нашу неавтономность, несуверенность и не-самодостагочность. А Левинас, наоборот, полагает, что только возможность отключить работающий режим сознания порождает «я». Если в какой-то момент можно погрузиться в сон и отключить всю непрерывно транслируемую данность, то именно тогда, совершенно беззаботно по отношению к тому, случится пробуждение или нет, мы можем говорить о себе в первом лице.

Я думаю, он был совершенно прав, потому что только возможность выхода из состояния навязанной, пусть даже высшей, данности вводит новое измерение в мире — бытие от первого лица. В противном случае такое бытие становится излишним. Конечно, я могу подтвердить существование существующего, когда мыслю и постигаю устройство сущего, но подтвердить существование «я» возможно лишь когда я могу от этого отключиться, а потом подключиться вновь, — хотя вот это уже не гарантировано. Режим перехода к измененным состояниям сознания примерно такого же порядка. Это некое дистанцирование от, казалось бы, максимального присутствия, данного тебе здесь и сейчас. Что же означает подобное дистанцирование, неблагодарное уклонение минимизации, ухода от столбового пути? Примерно то же, что и погружение в сон. Переход к ИСС дает возможность впервые выявить анонимное существование, не имеющее никаких существующих, как нечто объективированное. В нашем нормально обустроенном мире, в нашем распорядке повседневности, где мы так или иначе имеем в своем распоряжении трансцендентальный субъект Канта со всеми его устройствами, со всеми его схемагизмами и схватываниями, мы располагаем объектами относительно которых можем высказываться как угод-

243

Измененные состояния сознания

но и можем их воспринимать, однако анонимное существование остается внутри нас и мы никак не можем от него дистанцироваться. И только тогда, когда мы действительно совершаем трансцендирование и переходим в измененное состояние сознания, этот режим, расписание, распорядок повседневности возникает перед нами как некий объект, как некое «надо же, а я-то думал, что это все и навсегда». Оказывается, что обрывки обязанностей точно так же объективируемы, как и объекты познания. В данном случае мы совершаем странный акт выключения из розетки и оказываемся в новой точке, вовсе не являющейся точкой совершенного приобретения.

Аркадий Драгомощенко как-то мне сказал: «Ты знаешь, Саша, я вообще очень люблю выпивать, но когда я выпью, то теряю многоплановость». Он задумчиво поскре-бывает лысину, а затем добавляет: «Но обретаю уверенность». Это совершенно точный отчет. Действительно, многоплановость теряется, но следом не просто обретается уверенность, а сама многоплановость, якобы потерянная, впервые конституируется. Именно в момент ее утраты я понимаю, какова она есть. При случае я к ней вернусь. В линейной принудительности измененных состояний сознания я, быть может, ее теряю, но и обогащаю тем, что будет в нее внесено. Это момент вычитания, предоставляющий нам не просто гарантию того, что наше акмэ возобновится или что оно продолжает быть нашим акмэ, но еще и определяющий какие-то решающие события. Я намеренно не касаюсь того, о чем мы говорили раньше, — о степени презентации другого. Как мне кажется, при начале феноменологического отслеживания фиксируется не максимизация сознания, а возможность мгновенно выйти из него, чтобы вернуться. Только отсюда проистекает состояние суверенности, в котором мы можем быть интересны другому, самому себе и Богу. Именно по этой причине наше

244

Беседа 9

бытие от первого лица никогда не состоится, если мы не имеем действительного опыта дистанцирования, выключения из розетки, отключения режима принудительной трансляции, даже если эта трансляция является трансляцией непрерывной благодати. Я от нее отключаюсь, и именно поэтому существую.