Ужас в музее

Начиная с этого момента любые газетные сообщения об ужасном происшествии в музее проходили строгую цензуру — все свидетели его согласились, что, если широкая публика будет осведомлена об ожидающих нашу планету переменах, ничего доброго не получится. Итак, я остановился на том, как мы включили во всем здании электрический свет и вошли в зал мумий. Под балками свода, тяжело нависшими над сверкающими стеклянными витринами с их жутким содержимым, мы застали в прямом смысле разлитый кругом немой ужас, и каждая ставящая в тупик деталь открывшейся нам картины свидетельствовала о том, что здесь случилось нечто недоступное нашему пониманию. Незваные гости — их было двое, — которые, как мы сообразили позже, спрятались в музее до его закрытия, находились здесь, но им не суждено было понести наказание за убийство ночного сторожа. Кара уже их постигла.

Один из них был бирманец, второй — житель островов Фиджи, оба преследовались полицией за участие в бесчеловечной и отвратительной культовой деятельности. Они были мертвы, и чем внимательней мы вглядывались в их трупы, тем более поражались тому, какой же несказанно чудовищной смертью пришлось им умереть. На лицах обоих застыло безумное, нечеловеческое выражение ужаса — ничего подобного не мог припомнить даже самый старый и бывалый из наших полицейских; но в положении их тел обнаружились весьма существенные различия.

Бирманец лежал вблизи витрины с мумией — из верхнего стекла ее был аккуратно вырезан квадратный кусок. Правая его рука сжимала свиток из голубоватой пленки, испещренной серыми иероглифами, — почти точное подобие того свитка, что хранился, вложенный в цилиндр, в музейной библиотеке; позже более тщательное изучение все же обнаружило отличия между ними. На его теле не оказалось ни единого следа насилия, и только по исступленному, искаженному агонией выражению лица мы смогли заключить, что преступник умер на месте от крайнего испуга.

Но самый глубокий шок мы испытали, обратив взгляд на лежавшего рядом с ним фиджийца. Первым посмотрел на него полицейский, и крик ужаса, вырвавшийся у него, вновь переполошил всех живших по соседству с музеем. Уже по смертельной бледности и искаженным чертам его темнокожего лица, по окостеневшим рукам — одна из которых все еще держала электрический фонарик — мы должны были понять, что с ним случилось нечто чудовищно-непостижимое; и все же ни один из нас не был еще готов к тому, что открыло нерешительное прикосновение к его телу полицейского офицера. Даже теперь я способен помыслить об этом, лишь заново испытав приступ отвращения и страха. Короче говоря, несчастный правонарушитель, менее часа назад еще живой и сильный меланезиец, отважившийся взглянуть в лицо неведомым силам зла, обратился теперь в жестко застывшую, пепельно-серую мумию из камня и кожи, по всем признакам подобную скрючившемуся, перенесшему бесчисленные века мертвому созданию в порушенной стеклянной витрине.

Но это было еще не самое худшее. Венцом всех наших ужасов и тем, что поистине захватило наше потрясенное внимание прежде, чем мы обратились к трупам, распростертым на полу, было состояние самой мумии. Отныне уже нельзя было назвать изменения в ней слабыми и неопределенными, ибо разительно переменилась вся поза чудовищного этого тела. Оно все осело и опало, странно утратив былую свою жесткость, окостеневшие передние конечности с когтями опустились, так что теперь они даже частично не прикрывали кожисто-каменное лицо, искривленное безумным страхом; и — о Господи, помоги нам! — жуткие выпуклые глаза мумии были широко открыты и казались неподвижно устремленными прямо на двух ночных преступников, умерших от ужаса или чего-то еще худшего.

Этот недвижно-леденящий, как у мертвой рыбы, взгляд как бы гипнотизировал и преследовал нас все время, пока мы осматривали лежавшие на полу трупы. Его воздействие на наши нервы было дьявольски странным: мы будто постоянно испытывали непонятную застылость, прокрадывающуюся по всему телу и затрудняющую простейшие движения, — застылость, которая удивительным образом исчезла, когда мы сгрудились вокруг принесенного бирманцем свитка с иероглифами, пытаясь получше разглядеть его. Всякую минуту я чувствовал, что мой взгляд помимо воли обращается к ужасным глазам мумии в стеклянной витрине, и когда, осмотрев трупы, я снова вернулся к ней, мне померещилось что-то сверхъестественное в стеклянистой оболочке глазного яблока над темными, превосходно сохранившимися зрачками. Чем пристальней я вглядывался в них, тем неотвратимей они притягивали меня к себе, и наконец, не выдержав, я спустился вниз, в контору, — преодолевая необъяснимую застылость в теле — и принес мощную, многократно увеличивающую лупу.